теща.
Он прикрыл ладонью сигаретный огонек, чтобы она не разглядела его среди акаций. Теща постояла на крыльце, сплюнула в сердцах. Иван дождался, пока она притворила за собой дверь, и крупно зашагал по улице, заторопился, будто кто-то где-то его ждал.
Лед на пруду уже сошел. Вода в свете фонарей казалась черной и масляной. Аллейка, где он подклеился полтора года назад к Томке, была по-весеннему неухоженной. Скамейки еще не отошли от сырости. Но парочки ждать тепла не желали, обсушивали скамейки беспокойными задами.
Иван запоздало удивился: чего это ему понадобилось «на броду»? Уж лучше бы заглянуть в забегаловку, где кучкуется неприкаянный вербованный люд. Но и в забегаловку не тянуло. Он вдруг понял, что тянуло его к Верочке, к ее пухлым, словно перевязанным ниточками, ручонкам, к ее агуканью и смеху. Она плакала, тянулась к нему, а он сбежал! Даже не обернулся, уходя! Ему, видишь ли, захотелось в себе поковыряться, «на брод» захотелось! Побеситься захотелось! А с чего беситься-то?
Злость потихоньку испарялась, уступая место покаянию. Покаянию перед маленькой дочкой. Да и не было большой причины для злости.
Он круто завернул и зашагал домой. Дверь открыла теща.
– Чего сбег, ровно оглашенный?
– Прогулялся, – буркнул Иван.
– А Томка-то плакала. Дите у нее маленькое, жалеть надо. И прощать надо. Семья, Иван – святое, а гульба – богопротивное…
Жена была уже в кровати, полусидела, откинувшись на подушки, вязала. Верочка спала. Иван подошел к кроватке, поглядел на дочь с пытливым вниманием, чувствуя нежность и беспокойство.
– Ложись, Вань, – позвала Томка.
Иван разделся, лег на спину. Она погасила свет, повернулась к нему, обняла в ожидании. Он сказал:
– Спи…
Сарайку он все же сколотил. И клетки для кролей сделал. Унылые получились клетки, под стать настрою мастера. Но теща осталась довольной. Из-за кролей она устроилась уборщицей в рабочую столовую. Каждый вечер притаскивала оттуда по два ведра объедков.
– Руки отваливаются, – говорила, будто укоряла.
Я, мол, слабая женщина, таскаю тяжести, а ты, здоровый бугай, даже не поможешь. Иван помог. Нашел на свалке колесо и смастерил ей тележку…
Жизнь текла ровно, сыто, уныло, с разговорами о ценах, кролях и Маргарите Станиславне. Иван свирепо запрезирал Томкину врачиху и ее удачливого супруга из сельхозтехники. Своей неприязни не смог и не захотел скрыть, когда однажды вечером, уже летом, застал Маргариту Станиславну на Сиреневой улице. С матово-смуглым лицом, полная, вальяжная, она сидела, не снимая соломенной шляпки, а вокруг увивались жена и теща. Знакомясь с Иваном, мадам оценивающе пробежалась по нему взглядом:
– Много о вас слышала. И о том, что у вас золотые руки, – кивнула на старинный шкаф.
– Ага, только грязь под ногтями, – буркнул Иван.
– Ваня! – воркующе-укоризненно произнесла Томка.
– Я в баню пошел, –
