ешевыми духами, потом и табаком.
Эбигейл в очередной раз поморщилась и уткнулась носом в рукав.
Угораздило же ее оказаться на улице во время облавы. Теперь попробуй докажи, что ты не с этими, а по своим делам шла.
Да и по каким делам? Не скажешь же, что один вор попросил другому вору записочку снести?
Записку Эби съела. На пустой желудок хорошо пошло. Если оправдаться не выйдет, пусть лучше ее за потаскуху примут, чем все дядькины дела разом навесят. Она ведь никогда ничего – так, письмецо передать или в ломбард что снести. Курта прошлым летом за такое на семь лет упекли. Сказали, пособник, и значит, по всей строгости закона. А со шлюхами, поди, и закон поласковее.
– В первый раз? – спросил кто-то низким прокуренным голосом.
Эби исподлобья поглядела на подсевшую к ней рыжую бабенку, тощую и сухую, что вяленая вобла. Еще и глазища навыкате – ну точь-в-точь.
– В первый.
Разговор заводить не хотелось, но кто знает, как эта рыбина на молчание отреагирует. Шлюхи – народ пакостный, Эби их в Освине достаточно повидала. Одной еще можно рот заткнуть, а то и послать куда подальше, но когда вместе собираются, лучше не нарываться. А тут их под два десятка набралось.
– Что-то я тебя раньше не видела, – прокашляла рыжая. Взглядом ощупала всю, а платье, судя по жадно блеснувшим глазам, мысленно стянула и на себя примерила.
– Я не местная. Случайно попала.
Слова вырвались сами собой, и Эби поздно поняла, как сглупила: «не местных» освинские красотки на своих улицах не жаловали. Считай, сама «вобле» повод дала, и та его не упустила.
– Ах ты ж курва, – зашипела тут же. – Случайно, говоришь?
И собиралась уже когтями Эби в лицо вцепиться. А лица жалко. И платье новое – бязевое, зеленое, в мелкую полоску: на ткань полгода откладывала, еще неделю на работу потратила. Не снимут, так порвут точно.
Такой развязки Эби дожидаться не стала. Оттолкнула рыжую, кинулась к решетке и вцепилась в прутья.
– Дяденьки, миленькие, помогите! – заголосила на всю холодную. – Помогите, родименькие!
Потаскухи от нее, как от малахольной, шарахнулись и в дальнем углу сбились. И «вобла» с ними.
– Чего разоралась? – Толстый охранник подошел к решетке и сердито махнул на Эби дубинкой.
– Помогите, дяденька, – взмолилась она. Глазки сделала жалобные-жалобные и присела чуть-чуть, чтобы на пузана снизу вверх глядеть. Матушка, земля ей пухом, дольше полминуты такого взгляда не выдерживала.
– Чем помочь-то? – потеплел толстяк. Дубинку за спину убрал.
– Заберите меня отсюда, – заскулила Эби. – Я ж ведь не с ними, дяденька. Я себе по улице шла, а тут налетели, схватили, в фургон затолкали. – Она быстро-быстро захлопала ресницами и понизила голос до шепота: – Они же ведь, сказать страшно, рас-пут-ные! Глядите, как вырядились да разукрасились. Нельзя мне с ними в одном месте, дяденька.
Тюремщик отступил на шаг от решетки и поглядел, словно приценивался. Эби хлюпнула носом и потупилась. Пусть себе смотрит. Может, и не красавица, и помяли ее в сутолоке, но с соседками по камере не сравнить. У тех профессия на лбу крупными буквами написана. И не только на лбу: что сзади, что спереди глянь – не ошибешься. А она не такая. Волосы чистые, в косу сплетены и шпильками на затылке подобраны. Зубы крепкие, белые. Ногти ровные, без черных полосок грязи, без кричащего лака. Платье опять же приличное.
– Ладно, – сжалился охранник. – В соседней камере посидишь до утра.
– А утром что? – спросила она робко. Выскочила в приоткрывшуюся дверцу и показала «вобле» язык.
– Суд. Там и разберутся, с этими ты или не с этими.
В новой камере, тесной, темной и еще более душной, чем та, в которой остались развеселые девицы, помимо Эби, сидела только грязная жирная крыса. Она пряталась в соломе под рваным тюфяком, а когда заскрипел засов, выглянула полюбоваться, кто там пожаловал.
Крыс девушка не боялась – эти твари, как и шлюхи, поодиночке не страшны, – но на всякий случай подобрала подол и забралась на лавку с ногами. Свернулась калачиком, прижалась к стене и задремала, игнорируя и недовольное урчание желудка, за весь день получившего только смятую бумажку с дядькиными каракулями, и крики раздосадованных ее уходом потаскух. Утро вечера мудренее.
– Эбигейл Гроу. Три месяца общественных работ!
И никакого разбирательства. Судья лишь мельком глянул в ее сторону и тут же зачитал приговор. А ведь она и историю сочинить успела про то, как к гадалке шла, на суженого погадать, а что в ночное время – так стыдно средь бела дня…
– Не задерживай! – Суровый пристав
