ым плацдарм для основных сил Забайкальского фронта. Однако она оторвалась при этом от собственных баз снабжения на четыреста пятьдесят километров, а армейские и фронтовые машины с горючим, которые могли бы выправить положение, застряли в песчаных дюнах при подходе к перевалу Корохон. Танковые войска, рвущиеся дальше, вынуждены были остановиться. В ожидании доставки горюче-смазочных материалов по воздуху 9-й гвардейский механизированный и 5-й гвардейский танковый корпуса вынуждены были временно перейти к действиям сводными отрядами. Это были по армейским масштабам считаные единицы самоходок и танков, да и то для них пришлось слить горючее со всех остальных машин. Такова была обстановка к вечеру одиннадцатого августа.
В ночь с одиннадцатого на двенадцатое на небольшом аэродроме под Лубэем на пустых бочках из-под горючего сидели двое: начальник разведотдела 6-й танковой армии полковник Шеленков и капитан Гарамов. Чуть поодаль готовился к взлету «Дуглас». Машина была окрашена в защитную краску. Накрапывал мелкий дождь, было темно, и лишь при напряженном усилии можно было разглядеть в свете потайных фонарей, как по трапу «Дугласа» санитары осторожно поднимают носилки с ранеными.
– Все понимаю, Сережа. – Полковник поправил плащ-палатку. – Понимаю, что тебе, боевому офицеру, а не какому-нибудь там, ну, в общем, ты понял… не хочется этим заниматься.
Полковник был маленьким, круглолицым. Разговаривая, он то и дело вынимал платок и стыдливо сморкался, хотя стыдиться перед Гарамовым ему было нечего. В ходе рейда, когда всему составу приходилось мокнуть двадцать четыре часа в сутки, многие были простужены.
– Но… – Полковник спрятал платок в карман. – Надо. Пойми, надо, Сережа. Бесценные это раненые.
Гарамов неопределенно кивнул:
– Понимаю, Александр Ермилович.
По этому кивку и взгляду нельзя было понять, как относится сам Гарамов к разговору. Он был выше среднего роста, худощавый. В его чертах была какая-то диковатая лихость, и тот, привычный и в то же время непривычный для русских лиц, южный колер, который обычно в России называется почему-то «казацким». А запавшие глаза, густые черные брови, вдавленные виски и горбатый нос придавали лицу Гарамова некую насмешливую мрачность, о которой он хорошо знал. Раньше, на прежней, довоенной работе, эта театральная мрачность ему не мешала. Теперь же она была Гарамову как кость в горле, и он всячески – голосом, жестом, взглядом – пытался ее затушевать.
– Ведь по-японски ты не очень хорошо? – тихо спросил Шеленков.
Гарамов пожал плечами:
– В смысле?
– Ты вел допросы?
– Так, Александр Ермилович. В размере курсов.
– Понимаю. Хонсийский диалект от хоккайдского не отличишь. Я не хочу сказать, что ты здесь с таким багажом не пригодишься. Язык еще не все…
– Александр Ермилович, – Гарамов нетерпеливо улыбнулся, – я ведь не отказываюсь.
– Я тебе совсем не потому это говорю. А для того, чтобы ты понял: задание очень важное. Пять человек раненых, которых грузят сейчас на самолет, участники глубокого разведрейда. Они располагают данными большой важности. Прорывались назад с боем, шли по дюнам без пищи и воды. Командир и заместитель до сих пор без сознания. Всех пятерых нужно срочно перебросить в тыл, в Приморье. Нужно что-нибудь еще объяснять?
– Не нужно, Александр Ермилович.
Шеленков отвернулся и, опять скрывая насморк от Гарамова, достал платок. В темноте обозначились силуэты: по выбитой посадочной площадке к ним шли трое. В одном Гарамов сразу узнал командира разведроты Седова, рядом с ним шли офицер невысокого роста и девушка. «Врач и медсестра», – наметанным взглядом определил он.
– Мы прорвали фронт, а что толку? – Шеленков спрятал платок. – Бригады стоят, а впереди Туцюань, Таоань, да и дальше… Конечно, ГСМ нам перебросят, самолеты уже готовы. Но сам знаешь – тут не одна сотня тонн нужна. Для переброски ГСМ готовят целую воздушную армию. Дождь, туман. А где посадочные площадки? Они вот у этих пятерых. Которые на носилках.
– Военврач Арутюнов, сержант медслужбы Дмитриева! – остановившись, доложил Седов.
Гарамов сразу же попытался оценить этих двоих, с которыми ему наверняка придется лететь. Военврач с капитанскими погонами чуть щурил большие карие глаза. Вначале взгляд показался Гарамову малоприятным: зрачки все время уплывали под верхние веки, узкие губы растягивались и сжимались в некоей всезнающей гримасе.
Но, приглядевшись внимательно, Гарамов все-таки вынужден был признать, что это кажущееся, а сам капитан выглядит молодцевато. Медсестра же была красивой и… капризной. Об этом говорили ее губы и взгляд, в котором сквозили уверенность в себе, озорство и понимание того, что она всем нравится.
На вид девушке было не больше девятнадцати. На голову выше врача,
