очень.
– Стало быть, мы справедливо можем исключить стенания славных мужей и предоставить их женщинам, да и женщинам-то не лучшим; если же и мужчинам, то плохим, чтобы те у нас, которых мы хотим воспитывать для охранения страны, отвращались от подобной слабости.
– Справедливо, – сказал он.
– Итак, мы опять будем просить Омира и прочих поэтов не заставлять Ахиллеса, сына богини, лежать то на боку, то на спине, то на лице, потом вставать, вздыхать, блуждать по бесплодному берегу моря, и пусть он не хватает обеими руками нечистого праха и не сыплет его себе на голову[138], а поэт не выражает плача и страдания всеми способами, которыми выражал их, и не заставляет также Приама[139], по рождению близкого к богам, умолять троянцев,
расстилаясь по праху,
и говорить, называя по имени каждого мужа.
А еще более будем просить их не заставлять богов предаваться горести и взывать:
Горе мне бедной, горе некстати героя родившей![140]
Если же не должно заставлять и богов, то тем менее могут они сметь подражать величайшему из них, – подражать столь несообразно, что он говорпт:
Горе! любезного мужа, гонимого около града
Видят очи мои, – и болезнь пронзает мне сердце[141].
Или:
Горе! я зрю, Сарпедону, дражайшему мне между смертных,
Жребий достался упасть под рукою Патрокла сраженным[142].
Ведь если наши юноши, любезный Адимант, будут слушать это серьезно, не смеясь над недостойною речью, то едва ли кто-нибудь, хоть и человек, поставит себя ниже богов и будет недоволен собою, когда ему придет в голову сказать или сделать что-нибудь подобное: напротив, нисколько не стыдясь и не удерживаясь, он, при всех малейших огорчениях, станет распевать длинные жалобы и выражать скорбные чувства.
– Ты говоришь весьма справедливо, – сказал он.
– Стало быть, этого и не должно быть, как в нашем рассуждении сейчас доказано; стало быть, этому надобно и верить, пока кто-нибудь не уверит нас в ином лучшем.
– Конечно, не должно быть.
– Впрочем, не следует нам любить и смех; ибо кто предается сильному смеху, тот напрашивается почти на столь же сильную и перемену.
– Мне кажется, – сказал он.
– Итак, нельзя допускать, чтобы людей, достойных уважения, заставляли предаваться смеху; а еще менее прилично это богам.
– И гораздо менее, – сказал он.
– Поэтому мы не примем у Омира и подобных речей о богах:
Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,
Видя, как с кубком Ифест по чертогу вокруг суетится[143].
Ведь этого, по твоему мнению, принять нельзя.
– Как скоро хочешь положиться на мое мнение, – сказал он, – так уж, конечно, нельзя.
– Надобно также высоко ценить и истину[144]. Если недавно сказанные вами слова справедливы и богам ложь действительно
Указывается на Iliad. XXIV, 10 sqq. См. Heynius Observatt. ad. Homer. T. VIII, p. 585. Гейне в этом тексте πςωϊζοντ’, которое здесь вовсе неуместно, изменяет в πρωῖζοντα – matutinum se agentein: но такая поправка неудовлетворительна, и поврежденный текст не восстановляется. Не больше удовлетворяет и догадка Аста: πρὼ ἴοντ’. Мне кажется, правильнее было бы читать: πνωΐζοντα, от неупотребительного πνωίζεσθαι.
Hom. Iliad. XXII, 414.
Hom. Iliad. XVIII, 54.
Hom. Iliad. XXII, 168.
Hom. Iliad. XVI, 433.
Hom. Iliad. I, 599.
Изложив учение о мужестве, Платон начинает теперь объяснять любовь к истине, в которой усматриваются благоразумие и мудрость, и доказывает, что и эта добродетель столь же необходима для стражей города. Мнение Сократа о лжи, дозволенной правителям и непозволительной для людей частных, довольно тонко оценивает Шлейермахер ad h. 1. О лжи, так называемой спасительной, Аст приводит мнение Дария у Геродота III, 72. Sext. Етр. ad Legg. VII, § 43, p. 378. Hipp. Minor.
