эмансипировались, ударялись в революцию… Елизавета Борисовна всю свою энергию отдавала ведению хозяйства. Муж княгини был старше её на целых тридцать лет и был сверстником дяди Алексея Львовича, с которым приятельствовал. Склонности к ведению хозяйства князь не питал никогда, предпочитая предаваться более благородным занятиям, а потому не мог нахвалиться на молодую жену, взявшую бразды правления поместьем в свои руки. Прежде Олицким принадлежало гораздо меньше земли, и она была приведена в изрядное разорение. Однако, княгиня исправила это положение, продав собственное родовое имение Каринки, а на вырученные деньги скупив земли окрест Олиц.
Елизавета Борисовна сама вникала во все тонкости ведения хозяйства, не ленясь объезжать свои владения, не брезгуя разговаривать со своими мужиками, изучая литературу, посвящённую аграрным вопросам.
– Не барыня, а барин в юбке, – говорили о ней.
Умная и волевая хозяйка самолично проверяла счета, не доверяя управляющему и следя, чтобы он «воровал да не заворовывался». Благодаря её неусыпным трудам, дела в имении вскоре пошли в гору. Елизавета Борисовна стремилась улучшить быт своих крестьян, открыла школу для их детей, завела небольшую больницу, заведовать которой был поставлен ссыльный за народничество врач. Пропаганды народников Олицкая не опасалась.
– Охальные речи там страшны, где порядка нет, где люди впроголодь живут и потому злы. А мои крестьяне, слава Богу, сыты. Нищих нет среди них. В имении моём всё устроено. Я своих мужиков знаю, и они знают меня. Знают, что их барыня о них заботится, работает не покладая рук. Не пойдут они супротив меня. А если и смутятся, так уж я найду способ их смущение рассеять, – говорила Елизавета Борисовна.
Крестьяне барыню, в самом деле, уважали, побаивались и любили. Нередко она бывала на их свадьбах, крестинах, подчас и сама выступая в роли крёстной.
Соседские помещики с завистью поглядывали в сторону владений княгини Олицкой. Елизавета Борисовна знала, что они недолюбливали её. Недолюбливали за всё: за «везение», благодаря которому она сделалась княгиней, за умение хозяйствовать, за независимый нрав и острый язык… Олицкая платила им тем же. Она редко навещала кого-либо, сторонилась светских мероприятий, держалась особняком, отчего слыла гордячкой.
– Пусть пустоплясы на балах скачут, а я рабочая лошадка, мне делом заниматься нужно, – парировала княгиня.
Но годы брали своё, и нет-нет, а вздыхала Елизавета Борисовна, оторвавшись от расчётных книг о том, что пролетела её молодость, пронеслись мимо неё балы и увеселения, а труд её и продолжить некому, не на кого положиться…
Вечерело. Олицкая отодвинула блюдо с грильяжем, потянула затёкшую спину, откинулась на спинку кресла, посмотрела на большой портрет Екатерины Великой, висевший над каминной полкой, и поманила рукой спавшего на бархатной подушке с кисточками шпица:
– Косолапушка, иди сюда скорее…
Шпиц подбежал, княгиня подхватила
