говоря, устал следить. Вообще вся эта история мне крайне надоела, и я уже не рад, что ее затеял. В конце концов, Шерлок Холмс, слава богу, до времен Джастина Бибера, Владимира Путина и нового припадка ксенофобской эпилепсии в Европе не дожил, так что нечего и спекулировать: по-прежнему бы он имел обыкновение баловать себя холодной куропаткой или перешел бы на спаржу и киноа? Что же касается моих собственных взглядов на производство и потребление животноводческой продукции, то они для меня кристально ясны, для других – совершенно радикальны, но я – еще и еще раз повторяю – не намерен пасти народы. Точка.
Однако вышеизложенный сюжет обладает и иным измерением, если отвлечься от того, что философ Александр Пятигорский называл «сферой психизма», – то есть отвлечься от раздражения по поводу несовершенства окружающего мира. Действительно, что происходит? Почему отношение к вегетарианству/веганству объединяет столь разных людей? Нет ли здесь богатой поживы для историка, антрополога, социолога? Мне кажется, этот сюжет имеет несколько уровней, но среди них нет главного. Наоборот, при определенных обстоятельствах сюжет может обернуться то одной стороной, то другой.
Уровень первый – самый простой; он находится на поверхности и обычно используется для объяснения странного, почти единодушного раздражения, вызываемого веганами/вегетарианцами. Обычно его определяют как «страх чужого», «подозрение к чужаку», «раздражение и неуверенность по поводу существования иного». Здесь все ясно. Тот, кто ест мясо, подозрителен к тому, кто его принципиально не ест, – оттого, что второй делает нечто, в принципе возможное для первого (и даже иногда втайне желательное), но первый этого таки не делает. То есть он не отказывается от мяса. Точно так же обыватель не любит героя, обычный человек раздражен существованием аскетов и проч. Даже благотворительность – а уж, казалось бы, что проще благотворительности в нашем мире! – встречается с подозрительностью, завистью, тайным устойчивым недоброжелательством. «Он – другой!» – и этим, на первый взгляд, объясняются многие, почти все, подобные истории. Но не все так просто – универсальный сюжет распадается на несколько локальных.
Здесь меня интересует российский. В России – несмотря на долгую традицию отказа от мяса, несмотря на учение Льва Толстого (не говоря уже о суровых православных постах) – к вегетарианству относятся довольно скверно. И у этого недоброжелательства, даже страха, есть вполне определенная причина – страшная история голодов конца XIX – первой половины XX века. И, конечно, бедная, тяжелая жизнь подавляющей части населения страны до относительно недавнего времени. Все это поднимает символическую ценность еды вообще – и особенно еды жирной, изобильной, мясной, то есть той, что была десятилетия и столетия многим недоступна. Память об этом – рискну использовать очень банальное и не совсем понятное самому мне выражение – существует на генетическом уровне. Оттого тот, кто отказывается
