была в курсе их, но не препятствовала, ибо понимала, кто есть Петр Федорович. Но!.. Она ведь сама призвала его в Россию, сама сделала наследником престола, и теперь деваться было некуда. Приходилось терпеть и надеяться на то, что еще удастся устроить все в пользу смышленого, одаренного, физически крепкого великого князя Павла.
Конечно, если бы Елизавета Петровна узнала о манифесте, заранее подготовленном на случай своей смерти, вряд ли бы пришла в восторг, что бы там ни содержалось. Разве ж могли быть приятны размышления придворных и близких, ожидающих смерти государыни, самой государыне?
И потому у Екатерины отлегло от сердца, когда ей сообщили верные люди, что Бестужев успел сжечь манифест. Но были найдены ее письма к осужденному Апраксину, которые, правда, призывали его к храбрым и решительным действиям и потому не составляли криминала. Открыты были и тесные отношения с Бестужевым.
А. Г. Брикнер отметил:
«Падение Бестужева не могло не уничтожить, хотя бы временно, многих надежд Екатерины. Канцлер был ее сильным союзником и другом; через него она принимала участие в управлении голштинскими делами, через него она могла надеяться достигнуть участия в управлении России после кончины Елизаветы».
Великий князь, сподвижники которого заявляли меж собой о Екатерине: «Надо раздавить змею», падению Бестужева радовался особенно.
В те дни Екатерина писала Понятовскому:
«Хотя я в крайней горести ныне, но еще надежду имею, что несказанные Божие чудеса и в сем случае помогут надеющимся на него».
Екатерина Алексеевна понимала, что разговор с императрицей Елизаветой Петровной не может быть легким, ведь несмотря на то, что царствование этой Государыни в целом отличалось некоторыми мягкостью и кротостью, по сравнению с правлениями предшествующими, в нем еще сохранялось слишком «много грубого, отдававшего Петровской эпохой». Елизавета Петровна унаследовала отцовскую вспыльчивость. Биографы отмечают, что она нередко «собственноручно колотила придворных по щекам и обладала доведенной до виртуозности способностью браниться, бранилась с чувством и продолжительно, припоминая все ранее нанесенные ей обиды, делая колкие намеки и изливая целые потоки не нежных, не идущих к делу и наивных слов».
Впрочем, как отметил М. Богословский в книге «Три века», «такие вспышки гнева не влекли за собой серьезных последствий для тех, кто им подвергался, и проходили так же быстро, как появлялись, уступая место искренним порывам доброты, сентиментальному настроению, грусти и слезам».
В то же время было известно и о том, что императрица вполне могла пойти и крайнюю суровость, даже жестокость к подданным, если считала это необходимым для дела государственной важности, или, по крайней мере, так ей казалось. Безусловно, Екатерина Алексеевна знала о так называемом «дамском заговоре», окончившемся плачевно для заговорщиц. Правда, Екатерина Алексеевна
