еру – рано. Дневные часы всегда для «загона».
Траекторию летящей монетки Тайра не увидела – услышала, как та упала на асфальт и покатилась в сторону белой, нарисованной краской черты, пересекла ее, покружилась на ребре и замерла почти у самой ее ступни.
За деньгой, словно озверевшая гиена, и забыв, что пересекать зону своего квадрата нельзя, тут же кинулась рыжая Вариха.
– Это не твоя! Это моя! Мне кинули…
Тайра не шелохнулась; женщина «упала» в ее квадрат – чужие костлявые, похожие на ветки пересохшего дерева пальцы жадно пошарили по асфальту, нащупали у ее ноги бронзовый гельм и тут же сжались в кулак.
Послышались крики охранников.
– Куда лезешь, сутра сбрендившая!
– Моя монетка! Мне кинули! Это не ее! Ей случайно закатилась…
Вариху ударили. Наверное, палкой по ребрам, потому что крик вышел сдавленным и тихим.
Монетка… одна монетка, и такая высокая цена.
Нещадно пекло непокрытую голову.
Когда надсмотрщики отошли в тень, Тайра шевельнула руками – казалось, кожа на запястье спеклась в пласт, пережженную бумагу и скоро захрустит, покроется, как дюны в пустыне, трещинами – прикрыла глаза и принялась тонуть-плавать в привычных звуках: выкриках заключенных, шорохе чужой одежды, сумасшедшем смехе.
– Посмотри на меня! На меня! У меня лучше!..
Сверху, оттуда, где у ограждения, отделяющего обрыв от ямы-тюрьмы, стояли мужчины, раздалось одобрительное улюлюканье – кто-то снова показал грудь.
Голую грудь. Мужчинам.
Как можно?
По асфальту зазвенели монеты – много монет, и тут же послышались рыки, возня, дележка и женские визги. Вяло заругались надсмотрщики, но разнимать гологрудых не пошли: слишком хорошо шоу, чтобы его прерывать.
Впереди-справа зашлепали пятки – в тесном квадрате после непродолжительного отдыха вновь принялась танцевать Гарунда.
Тайре не потребовалось открывать глаза, чтобы это увидеть – она научилась отличать на слух все, чем занимались остальные заключенные: жонглирование палочками, покачивания из стороны в сторону, танцы – все те действия, которыми желающие заработать на пропитание узницы, пытались привлечь внимание исключительно мужской публики.
Узниц можно было понять, но ежедневно собирающихся у «загона» мужчин? Зачем? Зачем приходить каждое утро, чтобы посмотреть на обреченных, поглумиться над ними, похохотать, кинуть монетой или, что гораздо хуже и чаще, камнем? Какое наслаждение можно получить от вида обожженных солнцем, худых, измождённых и вынужденных неподвижно стоять в «квадратах», женщин?
Тайра знала, какое.
Все ждали грудь. Очередную выставленную напоказ грудь. Ведь некоторым из посетителей никогда не представится шанса увидеть ее где-то еще – жену иметь дорого, а посещать «сладкие» дома еще дороже. Вот и смотрят, вот и ждут, как стервятники – молодые, старые, одинокие и нет. Приходят, чтобы заплатить не за лицо или фигуру, не за стих, не за песню, не за непонятные телодвижения, напоминающие агонию сумасшедшего, танец, а только за нее – за грудь.
Из-за нее же некоторых женщин иногда выкупали. В рабыни. И это считалось самым простым и легким искуплением грехов и выходом наружу, выходом в новую жизнь – пусть с постельными обязательствами, но свободную от пещеры и от тюрьмы.
Везучие…
Нет, не везучие. Тайра никогда не считала их таковыми, и никогда не выбирала ближние квадраты. Всегда дальние, всегда в конце «шахматной» доски – те, куда монета едва ли долетит, даже если ее кинет чья-то рука. И она никогда не танцевала. Не унижалась чтением стихов, не пела, не взывала к жалости грустными историями, не молила осоловевшую от ожидания «вкусного» публику, глазами – она вообще их не открывала – глаза. И никогда не шевелилась. А потому не получала монет – только те, что случайно закатывались на ее территорию и оставались лежать там.
Но это случалось редко, и от голода все сильнее садилось зрение. Все чаше шелушились веки, все хуже заживали раны и ожоги, все меньше сил оставалось на восстановление.
Ждать, ждать, только ждать. Однажды все изменится.
Все меняется, именно так говорил старый Ким, а он никогда не ошибался.
Тайра осторожно перенесла вес с одной ноги на другую, поморщилась от боли и жжения в пятках – сегодняшнее солнце решило всласть поглумиться над теми, кто не прикрылся одеждой – и едва сдержалась, чтобы не переключить внешнее зрение на внутреннее и не попробовать отыскать в воздухе вихри энергии воды, чтобы выстроить вокруг себя щит.
Нельзя щит, нельзя. Он спасет от солнца – от небесного огня, но выдаст ее. Если
