орчивыми пометками, узнаваемыми по прямым включениям с мест драматических событий последних 30 лет.
Летом 2002-го в чеченской Ханкале я застал замкомандующего 100-тысячной воюющей группировкой полковника Подопригору, разговаривавшего по правительственной связи. Рядом с рабочим журналом был раскрыт его седьмой – чеченский блокнот. В таких истершихся блокнотах закладывалась документальная основа военного романа или лирической, почти гламурной зарисовки – на контрасте с только что пережитым эпизодом войны.
Наши с ним знакомые считают, что творческая биография автора началась в Афганистане, с публикации в газете 5-й гвардейской мотострелковой дивизии стихов только что вернувшегося с «боевой реализации» «джаграна (майора) Бориса». А еще – с его встреч с известными среди шурави (так нас называли в Афганистане) бардами Виктором Верстаковым и Михаилом Михайловым. Афганский блокнот – первый в смысле самопостановки автором задачи на Судьбу, уточнения замысла боевого применения Слова. Емкого, как текст военной присяги. Искреннего слова русского офицера и поэта.
ТОЧКА ОТСЧЕТА.
Вместо предисловия
15 февраля 1989 года мне, в то время офицеру взаимодействия с военными наблюдателями ООН в Афганистане, довелось участвовать в эвакуации их наблюдательного поста из примыкающего к советской Кушке афганского местечка Турагунди: пост размещался в первой со стороны границы бывшей экспортно-импортной конторе. В обязанности ооновцев входило официально удостоверить «прекращение статуса пребывания иностранных войск» по западному маршруту их вывода. Основные силы 40-й армии во главе с командармом Борисом Громовым выходили в узбекский Термез, поэтому туркменская Кушка символом завершения афганской кампании не стала. Утру 15 февраля предшествовала нервная бессонная ночь. Накануне вечером ооновцы попросили главного по западному маршруту – замкомандарма-40 генерала Николая Пищева – усилить охрану наблюдательного поста: по своей линии они получили предупреждение, что напоследок могут быть неприятности. На что генерал, меньше всего озабоченный дипломатией, насупленно бросил: «Трусите, что ли? Вон, смотрите, ближайшая колонна – метров в пятистах» (на самом деле – в километре с гаком). Потом, слегка подобрев, кивнул в мою сторону: «С вами целый боевой майор. Чем не охрана? Давайте…»
Стрельба действительно не смолкала до утра. Скорее всего, так шурави прощались с Афганом, а не моджахеды – с шурави. Вообще говоря, кто из афганцев – за кого, в то время определить было уже трудно. Слава Аллаху, фактический контроль над Турагунди уже некоторое время осуществляли местные «договорные» туркмены, относившиеся к шурави лучше, чем к пришлому правительственному воинству.
Правительственные охранники поста думали в основном о себе: могли и уйти туда, где теплее. Так, надо сказать, и произошло в последнюю ночь. Все, что мы могли предпринять, – это запереть двери-окна и спуститься в полуподвальный туалет: решили, что стенки от кабинок сыграют – в случае чего – роль пулеулавливателей. Чушь, конечно, но как себя успокоить? Там, за принесенными партами и на топчанах, коротали время кто как. Ооновцы в десятый раз перепаковывали свои пожитки, отделяли собственные от двух разновидностей казенных: сдаваемых афганцам и берущихся с собой – так, чтобы радиоточку демонтировать перед самым отъездом. Я с неистовостью ограниченного во времени фаталиста писал стихи. Попутно прикончил пару пачек сигарет: сначала каких-то «фирменных», потом НЗ, то есть выдаваемых вместе с пайками – «Охотничьих»… За 6 копеек.
…Где-то в 9.20 – 9.30 мимо последнего на маршруте ооновского поста прогромыхал тягач технического замыкания нашей последней колонны. В отличие от головных машин с транспарантами типа: «Встречай, Отчизна, сыновей!» или «Я вернулся, мама!», последнюю украшала самодеятельная надпись: «Ленинград – Всеволожск»: наверное, оттуда призывался последний рядовой шурави, покинувший Афган через речку Кушку. Афганские охранники – человек семь – лениво подтянулись к посту часам к девяти. Причем почти сразу после выхода нашей последней машины стали весьма настойчиво добиваться от меня «прощального бакшиша» – в виде автомата АКСУ. Настроения это также не поднимало, хотя до самой «ленточки» было всего метров четыреста. Правда, потом их внимание переключилось на подлежащую сдаче ооновскую утварь: калориферы, посуду, постельные принадлежности. Так на афганском берегу 50-метровой речки Кушки за непроглядной снежной пеленой остались, помимо самих афганцев, трое лишних: двое ооновцев и я. Охранники спустились осваивать «наш» подвал. Возникла тишина, надо сказать, жутковатая. Неужели в круговерти последних забот о нас просто забыли?
Ан нет: где-то в 9.50 со стороны границы из-за снежного занавеса вынырнули две машины – уазик и за ним полупустой «Урал». Затормозили у ооновского поста, задним ходом придвинулись к крыльцу, и выскочивший из уазика невысокий плотный майор оголтело налетел на меня с просьбой найти простыню. Тут же с подножки «Урала» соскочил классический отечественный прапорщик. По-видимому, получив взбучку за то, что своевременно
