бы без крови…»
Комментатор с псевдонимом Ведун имел свое мнение: «Экономика – это верно. Но дело даже не в ней. Вранье – вот что меня в те годы бесило по-настоящему. Вспомните – врали ведь на каждом шагу! Как они там говорили? Человек могуч и прекрасен – он, приручивший свет, не нуждается в машинах и прочих технических костылях. Все нужное для совершенства, дескать, есть в самом человеке. Ага, замечательный тезис. Просто великолепный. Вот только те, кто светом реально пользовался, превратили себя в закрытую касту. Жирели и плевать хотели на остальных…»
Генрих раздраженно отодвинул листок. Ох уж эти доморощенные эксперты! Все-то они знают, все понимают. Мнят себя истиной в последней инстанции. Значит, говорите, мастера светописи – разжиревшая каста? Да вы хоть представляете, идиоты, какой прорыв тогда готовился? Именно в те последние «стеклянные» годы? И если бы не Альбрехт, севший на трон, все было бы по-другому…
Он поднялся, шагнул к окну.
В стекле отражалась освещенная комната, а снаружи ночь обнимала дом, шептала зимнюю колыбельную. Генрих стоял, задумавшись.
Растревоженная память не давала покоя…
Их было пятеро. Он сам и его друзья-добровольцы, окончившие университет и два года прослужившие в департаменте. Контора курировала проект от начала и до конца, что неудивительно. В случае успеха они бы вывели светопись на новый, невообразимый доселе уровень.
Но свежекоронованный Альбрехт наложил запрет. Он предпочел машины.
Сегодня из тех пятерых в живых остался лишь Генрих. Живет себе с клеймом потихоньку. И уже почти перестал гадать, как бы все повернулось, если бы не треклятая Железная эра…
Собачий вой за окном заставил Генриха вздрогнуть. Завыли, кажется, все окрестные псы – синхронно, будто кто-то дал им команду. От их надрывно-заунывного плача стало не по себе. Тоска поднималась к луне сквозь морозную пелену.
«Фаворитка» подошла к нему сзади, остановилась за плечом – он видел в стекле ее отражение, но не оборачивался. Знал – едва обернешься, она исчезнет. Она улыбалась, глядя в окно, словно видела там не зеркальную картинку, а что-то другое, недоступное Генриху. Платье на ней было теперь не серое, как на том старом снимке, а гранатово-красное. Темные волосы слегка отливали медью, а глаза наполнились янтарным сиянием.
Комната за ее спиной подернулась дымкой. Лампа мигнула – свет изменил оттенок, пропитался чернильной мутью. И еще у него появился запах – медвяный и легкий, как над чертополоховым пустырем.
«Они идут», – сказала брюнетка. Голоса ее Генрих не слышал, но прочел в окне-зеркале по губам.
Из углов поднимались тени – уплотнялись, обретали человеческие пропорции. Темный свет тянулся к ним, пропитывал силой. У фигур обозначились лица, черты проступали резче. В них было что-то знакомое, и когда ближайшая тень приблизилась к Генриху и протянула
