– в привычном смысле этого слова. Он был специалистом по славянской культуре, и всю жизнь изучал её в широких временных рамках, с незапамятных дохристианских времён и до начала эпохи Петра.
Гавриил Петрович считал, что с преобразованиями онемеченного императора исконная славянская культура окончательно утратила свою первозданную самобытность, и без того уже задавленную беспощадным катком христианизации.
По молодости, будучи наивным аспирантом, он заложил эти выводы в кандидатскую диссертацию, усугубив, к тому же, свою научную крамолу ещё и намёками на некую роковую роль советского культпросвета.
Диссертация, естественно, провалилась ещё до защиты, а её автора серьёзно заподозрили в шовинизме и чуть ли не антисоветизме. Посадить не посадили, но дорогу в официальную науку Вознесенский закрыл себе навсегда: статьи свои он публиковать не мог – ему, где официальной бумагой, где вежливым словом, но всюду – отказывали. И преподавать, даже в школе, – не пускали.
Так и оказался он в музее.
А совсем недавно, вдохновлённый объявленной свободой и демократией, Вознесенский снова вытащил свою диссертацию на свет божий, подработал её и повёз в аттестационную комиссию. Но там выяснилось, что защита его скорбного труда теперь выливается в такую сумму, что ему, работнику провинциального музея, никогда не собрать этих денег. Даже и за такой исторически ничтожный период, как сто лет.
Жалованье хранителей культурного наследия никогда не соотносилось с истинной ценностью оберегаемых ими сокровищ. Среди окружающего большинства люди подобного рода всегда слыли слегка помешанными, и лишь потому, что служили своему делу верно и бескорыстно, хотя, наверное, без таких людей цивилизация давно бы закончилась, а может быть – никогда бы и не началась …
По-настоящему Вознесенский раскрылся для своей гостьи только через пару дней, когда убедился, что перед ним не просто любопытная столичная девица, а действительно специалист. Пусть пока и юный, но искренне относящийся к своему делу. Не без радости понял Гавриил Петрович, что нашёл благодарную ученицу.
А Наталья, заслушиваясь его импровизированными лекциями, невольно любовалась стариком и склонялась к мысли, что облик хранителя всё больше ассоциируется у неё даже не со священником, а с таинственным волхвом, заброшенным в наше время.
Должно быть, эти мысли и чувства отражались и в её лице, потому что растроганный вниманием Вознесенский оказал ей особое доверие – представил главную гордость своей коллекции – изумительный по лаконизму письма и колориту образ Ильи-Пророка, датируемый пятнадцатым веком. Наталья не сомневалась, что зарубежные собиратели древнерусской живописи могли бы дать за такую икону просто сумасшедшие деньги.
– Смотрите, Наташенька! – говорил хранитель, поворачивая образ к окну. – Это же, на самом деле, не Илья, это – Перун, наш исконный славянский бог, могучий Громовержец!
