style="font-size:15px;"> Еще раньше, в январе приехал Пущин.
Александр долго ждал, что кто-то навестит его… По думаешь – триста верст! Или триста пятьдесят? Он бы пустился, не глядя. «Он верил, что друзья готовы – За честь его приять оковы, – И что не дрогнет их рука…» – ну и так далее. Но никто не ехал. (Как всякому невольному затворнику, ему казалось в ином, свободном мире – все куда-то ездят, перемещаются.) Всем было не до него. И то сказать – там, вдали, Петербург трудно оправлялся от наводнения. Все отделывались письмами и учили его жить. – Что ужасно раздражало.
Это получалось невольно. Когда тебе везет – люди почитают естественно твое чутье жизни правильным. Но стоит напороться на неудачу… Это касалось не только родни, но и друзей. Конечно, хорошо, стоя на берегу Сороти, повторять чье-нибудь, из письма: «Какая искусная щеголиха у тебя истина!» Или: «Ты имеешь не дарование, а гений». Однако этот берег чудился пределом его судьбы. «Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга!» – утешали его.
– Благодарю вас! Я предпочел бы скучать с вами там!
И тут явился Пущин. Свалился, как снег на голову, ранним утром (в самом деле шел снег.) Он ехал из-под Острова, от сестры, где провел три дня (отметим про себя! и Александр это тоже отметил – но после) – а перед тем встречал новый год в Петербурге. Три бутылки Клико, которые он привез с собой – прихватил в Острове, – оказались весьма кстати: в доме, кроме наливок (целого строя) и лечебной водочной настойки на травах – сейчас было хоть шаром! (Нет, был еще ром, который Александр употреблял в чай, но того оставалось кот наплакал.)
…В дому они обнялись и стояли, охлопывая друг друга, как свойственно мужчинам – что сим жестом словно поверяют материальность встречи. (Женщины по природе легче верят самой невероятной действительности!) Приложились каждый к плечику – для чего Александру пришлось подняться на цыпочки, а Жанно чуть пригнуться – он был высок ростом и тонок в кости – этакая жердь… а после еще поцеловали друг у друга руки, как было принято у друзей лицейских. – Покуда подавали на стол – они бродили по дому парой, взявшись за руки, как когда-то их водили гулять лицеистами, – и лицейская тропа (на которой можно было встретить и самого государя и в ответ на поклон получить дружеский кивок), вновь открывалась им – царскосельским веселым грешникам… В Лицее их дортуары помещались рядом – в одной комнате: нумер 13, нумер 14 – разделенные по окну тонкой перегородкой не до потолка – так что можно было переговариваться до утра… (и о чем они только – не наговорились тогда!)
Сладкоголосая птица-юность слаще всего поет к старости. Когда воспоминания доходят к нам как бы сквозь флер тоски по самим себе, какими мы были. Оттого и картины, что рисуются тридцать и более лет спустя в наших воспоминаниях – невольно обнимают собой не только конкретный миг – но всю остатнюю жизнь, прожитую нами – с ее страданиями и мифами, а события добредают к потомкам, невольно отуманены поздними смыслами. Оттого все было не совсем так, как Жанно (Пущину) мыслилось впоследствии.*
Когда отошли немного от первой радости встречи, и угнездились за столом, и подняли бокалы – а Арина
