что это слишком длинно, и мы каждый раз боялись, что, произнося ее имя, у нас заплетется язык. Иногда так и получалось, и тогда серые глаза наставницы пронзали нас стальной спицей, пригвождая намертво к стульям.
Мы боялись ее. Она, казалось, испытывала от этого удовольствие.
Бедняжке Симоне приходилось тяжелее, нежели мне. Во-первых, я была на пять лет старше, а значит на пять лет умнее и на те же пять лет смелее. По крайней мере, мне так казалось. Во-вторых, я слыла дерзкой, а Симона ничуть. Из нас двоих, если кто-то и заставлял мать или гувернантку негодовать, то это всегда оказывалась только я. Мне нравилось иногда уколоть словцом, нарочно поступить по-своему и не важно, если даже после этого меня до полусмерти исполосуют ремнем. Я ненавидела страх, ненавидела его в себе и в других, ненавидела его вообще. Уже значительно позже мой младший и самый любимый сын Жан признается мне, что я и в нем воспитала почти физическое отвращение к страху. А мне, глядя на него, будет бесконечно приятно это слышать.
Сестра же моя, Симона, никогда не позволяла себе вступить с кем-нибудь в пререкания, и все сносила так, будто это ниспослано ей свыше. Даже явную несправедливость. Меня это бесило неимоверно. Иногда я готова была наорать на нее, задушить со злости. Она раздражала меня, она казалась овечкой, которую все время ведут на заклание. Да, я понимала, что синьорина Монтанелли внушала ужас, я и сама ежилась при одной только мысли о ней, но страх подстегивал меня, придавал мне смелости, я гневно встречала стальной взгляд этой женщины, когда она устремляла его на меня. Глазами я говорила ей все. Все гадости, которые мне хотелось выразить словами, я говорила взглядом. Не знаю, понимала ли его воспитательница, но мне становилось легче, я начинала уважать себя все сильнее по мере того, как все дольше и дольше могла выдерживать взгляд синьорины Монтанелли.
Однажды я не сдержалась и обозвала сестру мямлей. После этого Симона долго сторонилась меня, мне даже показалось, что она хочет выпросить у матери отдельную комнату для себя, но словно бы не решается. Эта ее нерешительность меня бесила. Именно тогда у нас и случился разлад, из-за которого между нами потом всю жизнь пролегала какая-то пропасть и хоть мы, в общем-то, никогда так уж явно не ссорились и жили вполне мирно, но холодок отчуждения существовал.
Но довольно о синьорине Монтанелли. Добавлю только, что она муштровала нас целых шесть лет, заставляя учить до тонкостей ее родной итальянский язык и еще огромный список остальных премудростей. Наконец, почтенная дама оставила наш дом. Для нас с Симоной оказалось настоящим праздником избавиться от этой противной старой девы.
Впрочем, для Симоны, которой на тот момент едва исполнилось тринадцать, образование еще не было завершено. Вскоре мать определила ее в колледж при монастыре, а меня поставила продавщицей в нашу лавку, то есть, в наш небольшой магазинчик. В мои обязанности входило расхваливать товар, вести ему счет и принимать заказы. Мать стремилась сделать из меня трудолюбивого человека. В общем, особого увлечения этим делом у меня не наблюдалось. Мне представлялось рутиной встречать с улыбкой каждого, кто
