до пеньков зубы.
– Уроды! – оживился собеседник, заметив удивленный взгляд и приняв его как знак внимания, – я еще при коммунистах говорил… – он на миг потерял нить беседы и с тупой ненавистью уставился на полупустой грязный стакан с прозрачной жидкостью, что стоял прямо перед ним на почерневшей от времени барной стойке, – говорил… что не к добру все это. Весь этот… – он помахал рукой в воздухе, – Горбачев, тля фашистская, путч этот. Они уже тогда все поделили, сечешь, Кирюха?
– Я – кожник… – он икнул, – не, так неправильно. Кожевник. Во. Работаю по коже. Хошь по поросячьей, а хошь по человечьей. Могу… Могу такие рисунки забабахать, шо держись!
«Меня зовут Кирилл, – имя повертелось у него на языке как подозреваемый на очной ставке и показалось знакомым, но непривычно звучащим, – а может, и не Кирилл…» Впрочем, за неимением лучшего, и это подойдет.
Память, в полном замешательстве, как маленький не вовремя разбуженный несмышленыш, не выдавая ничего вразумительного, яростно отстреливалась слепящими сполохами желтого света, вызывающими еще большую боль в висках, и услужливо подкидывала отдельные фрагменты недавнего кошмара, в котором он брел навстречу неведомой тьме посреди туманной пустоты.
Кивнув автоматически в ответ на очередную бредовую реплику собеседника, он огляделся украдкой, все еще пытаясь сфокусировать взгляд. К удивлению своему, он понял, что пьян, ну или по крайней мере явно нетрезв. Во рту ощущался омерзительный привкус плохой водки и… определенно табака. Странно, ведь он не курит… А почему бы ему в самом деле и не курить, да и откуда ему знать? Он ухватился было за мелькнувшее воспоминание, но оно растворилось в глубине его опустошенной памяти без следа.
Он находился… предположительно, в баре, причем в баре самого низкого пошиба – скорее в наливайке, с соответствующим контингентом. Небольшое задымленное помещение с двумя маленькими наглухо закрытыми окнами под грязными и ветхими занавесками; несколько тусклых допотопного вида ламп на желтом с черными подпалинами потолке; пять-шесть столов, забранных клетчатыми скатертями – даже в сигаретном чаду он автоматически отметил, что скатерти не мыли, пожалуй, никогда. Длинная, некогда полированная барная стойка, вдоль которой стояли барные стулья с разлезшейся от ветхости обшивкой и бесстыдно вылезшей ватой. Вздувшийся линолеум под ногами, рисунок на котором, быть может когда-то, изображал паркет, но влага и грязь превратили его в нечто совершенно потустороннее.
Под стать заведению были и посетители. От его собеседника, беспощадно орущего прямо ему в лицо, жутко воняло застарелым потом, водкой и едкими дешевыми папиросами, одну из которых он крепко сжимал черными от въевшейся грязи пальцами. Кроме них был здесь еще один посетитель – на барном стуле сидела женщина в длинном красном платье и серой синтепоновой куртке с эмблемой олимпиады на спине. Она то и дело механически подносила ко рту пивной бокал с ядовито-пенящимся содержимым и, сделав глоток, тотчас же затягивалась сигаретой, выпуская сизый дым в потолок. Лицо ее, изможденное и старое – лицо умирающей
