без портков!
– Без штанов!?
– Да нет, на мне, стыдно признаться, но на мне ничего нижнего не было! Я нагнуться не мог! Там же сзади стояли веселые и зубастые! Комсомолки эти – Пашани! И Ваня с гармошкой! А я решил свой двигатель отыскать, я его хорошо знал. Ну и – свой он! Понимаешь? Свой, родной! Его Иван Осьпович выбирал, привозил! Я иду, а комсомольцы за мной, и Ваня Пунцов наяривает! Пашаня потом рассказала, что они мне так силы придавали! Им приказали – петь и плясать вовсю! Искал, искал я движок свой и нашел. И деда вспомнил, и баз наш, полный живности, и мать-покойницу вспомнил! Слезы как полились!.. Хорошо, дождик шел. Комсомольцы эти…
Эту историю отец вспоминал не раз, и каждый раз горько плакал… Таким жалким и страдающим я его не видел…
– Мельницу запустил?
– Запустил, Паша, запустил, – вздыхал отец.
Вышло так, что на нем социализм в лице Михаила Сергеевича и закончился. До самой смерти отец лудил, паял худые, «латанные-перелатанные» предперестроечные совхозные радиаторы тракторов.
Если бы не коленка простреленная, куда бы повернул его Всевышний?..
Отец был сапожником, мельником, портным, столяром. На похоронах отца, а умер он 5 августа, до смерти неделю лил ужасный дождь. А как умер – дождь прекратился. Выглянуло солнце. За три дня до похорон подсохло. И уже к вечеру на поминках за столами, накрытыми во дворе, было 100 человек. Ровно сто! Старики, старухи, кто любил и уважал Иосифа Павловича (в страшный голод 1947 года, когда отец работал в Нижней Речке на мельнице, он спас не одну семью), собрались со всех близлежащих забытых, разрушенных хуторов. И кто-то заметил:
– А глядите! Мы ведь все пришли в чириках, какие пошил нам Иосиф Палыч!
И все 100 человек поглядели вниз под столы на свою обувку. И все закивали, согласились, а мама громко заплакала…
Когда заканчивались летнее-осенние сезонные работы, заготовленное сено стояло в стогу, корова и овцы с козами определены были в свои катухи, а огород был уже вспахан под зиму, отец садился за сапожный верстак и шил на заказ тапочки-чирики всех размеров. К следующему лету. Каких только колодок у него не было – от ноги на годовалых ребятишек и до сорок шестого размера! Заказывали семьями. Подошва тапочек была ременная, а верх – суконный. И сносу им не было – по росе, по стерне, по грязи!..
В родительском пятистенке – и в хате, и в горнице – висели старинные часы. Например, фирмы «МОЗЕР и К». Отцу привозили хлам, а он восстанавливал его. И такая была причуда, что часы звенели у отца по порядку: сначала мягко шипя начинали отзванивать старинные, резные, подточенные древесными жучками, темно-вишневые часы, потом те самые – «МОЗЕР и К», секунды через три-четыре начинали бить следующие – восьмигранные, тоже старинные. Они звенели громче. В конце всего этого перезвона вдруг выскакивала нахальная кукушка из часов, что висели у печки, – часы мамы нашей. Кукушка по-хозяйски отсчитывала, сколько положено ей было, без всяких там шипений (она была уже советской), и прекращала весь перезвон. Обычно отец проверял
