Любка весело и подхватывала, складывала в сумку, радуясь легкой добыче. Потом бутылки стали падать все ближе и ближе к шумно галдящей компании… Любка, увлеченная трудовым азартом, не углядела, как сзади подкрался патлатый охламон в цветастой нараспашку рубашке и сграбастал ее, насмерть перепуганную, в железные объятия, зажал рот потной ладонью и потащил в густоту зарослей. Пьяный галдеж на время притих. По счастливой случайности, а скорее машинально, поймала Любка зубами палец охламона и жиманула до хруста и соленого привкуса во рту. Тот дико взвыл, выпустил ее из рук, и она, не помня себя, рванулась прочь, оставив в злополучных кустах почти полную сумку с бутылками.
Последнее время жилось им особенно голодно, мать пила и, случалось, по нескольку суток не приходила домой. В эти страшные дни Любка с Синюшкой кормились на бабины капиталы, так они называли тридцать рублей, которые почтальон приносил им каждый месяц. Пуще всего боялась Любка, что до этой тридцатки когда-нибудь начнет домогаться мать. Со страхом вспоминала она, как с похмельным остервенением мать таскала за волосы ее бабу, битьём выколачивала деньги на бутылку, хоть на красненькую. Когда её избивали, баба Анна заходилась в плаче, неумело защищалась, в страхе таращила на мать слезливые красные глаза и, задыхаясь, кричала: «Уймись, сатана, хоть пожалей малых детишек, ведь пропадут, если забьешь! Куда мне от тебя деться»?
При каждой такой сцене Любка с Синюшкой заходились в испуганном реве до посинения, пока кто-нибудь из бывших соседей не начинал колотить в дверь или стену, да так, что с неё пластами отваливалась штукатурка. И как бы жестоко ни доставалось бабе Анне за отказ дать денег на бутылку, она никогда матери их на похмелку не давала, чему Любка всегда поражалась и считала бабу Анну неприлично скупой. А теперь после её смерти сама была полна решимости вынести любую материну трепку, но денег на выпивку ей не давать, вот только не углядела, как оказалась обманутой. Исхитрилась мать, выпросила у неё перед Новым годом десятку, якобы на праздничные дополнительные подарки, клятвенно пообещала их выкупить, да так и пропала вместе с десяткой, которой им бы на неделю хватило. Был и другой способ добычи денег на такие голодные случаи, но пользовалась она им редко, когда становилось невмоготу. Тогда Любка бежала в гастроном, пристраивалась возле кассы с невинным видом и зорко высматривала в очереди, у кого можно безотказно выпросить пятнадцать-двадцать копеек.
Вот так стыдливо, затаясь, она иногда выпрашивала до рубля, боясь, что кто-нибудь из взрослых публично её может пристыдить за попрошайничество. Правда, к Любкиной радости, за этим нехитрым занятием ее приметила кассирша тетя Надя и не ругала за это, а давала ей почти всегда по тридцать-сорок копеек и ласково улыбалась, чем Любку ободряла. Но случались и отказы, не все давали милостыню, и это всегда почемуто казалось ей унизительным и грубым. Любка это помнила долго и стыдливо переживала, остерегалась снова встретиться с отказавшим человеком. Никогда не попрошайничала она у пожилых
