уже понимал, что дело не в названиях.
Горько и страшно было ему в ночи. Даже сказал вслух: «Я дойду!»
Подозвал Белого. На всякий случай и ему шепнул: «Мы дойдем! Вот увидишь!»
И встал, двинулся под Каменные столбы, разбитые трещинами, из которых густо сочился тысячелетний ледниковый холод. Темно. Холодно. Скалы вдруг превращались в лица. «Это Мангольд… Или Шаар… Или Карл Франзе… Или Ланге… – думал Вовка. – Интересно, как они выглядят? Смотрят перед собой или воротят наглые глаза в сторону? Носят усики, как Гитлер, или выбриты?»
Не все ли равно?
«Не все!» – сказал себе Вовка, выбираясь из сугроба.
Было бы очень несправедливо, если бы кто-то из этих фрицев походил на папу или на радиста Елинскаса! Вовка крепко сжимал кулаки. Он знал: не может какой-то там франзе походить на его отца! Он знал: не может какой-то там мангольд походить на Леонтия Ивановича или на боцмана Хоботило! Там, под черной водой, все находится в смутном движении; эти фрицы скорее походят на кривых крабов. Плюгавые и бледные. И лица у них бледные и плюгавые!
Вовка задохнулся от ненависти.
Вовка не мог допустить, чтобы человек с таким лицом воровал погоду.
Спотыкаясь, брел среди мерзлых скал. Если бы не небо, на котором опять тускло высветились звезды, точнее, узкая цепочка звезд, повторяющая все изгибы узкого ущелья, он вообще бы ничего не видел.
Но звезды светили. Пусть слабо, но светили.
Ориентируясь по их смутной ленточке, Вовка ступал по мерзлым камням, по инею, покрывавшему камни, цеплялся рукавицами (лыковскими) за выступающие углы. Иногда стены почти сходились. «Ой, не протиснусь!» Иногда расходились – над головой сразу прибавлялось звезд.
Лыков оказался прав: заблудиться в ущелье было невозможно.
Зато здесь запросто можно было вывихнуть ногу, разбить колено, защемить ступню. Вовке не раз приходилось останавливаться, подсаживать Белого на очередную ступень каменной лестницы. Он запутался, он не знал – час уже двигается по тропе или два? Ощущение времени сбилось. И только когда на каком-то тысячном повороте каменная стена перед ним вдруг вспыхнула мириадами мелких стеклянистых кристалликов, понял: смутно, но видит каменную стену.
Луна?
Он обернулся.
«Ой, какой сильный свет! Неужели зарево? Неужели фрицы уже узнали о побеге и в отместку подожгли склад?» Если так, подумал Вовка, я не успею. И крепко сжал кулаки: «Нет, должен успеть! Обязательно должен успеть и дать сигнал бедствия. Даже не бедствия… Нет… Просто сообщу в Карский штаб о случившемся… Сигналы бедствия пусть подают фрицы».
Но ему было страшно.
Он потерял счет шагам, да пес еще путался под ногами.
Вместо того, чтобы спать спокойно где-нибудь в Перми или у бабушки в Игарке, он, Вовка, зачем-то полз по обледенелой Собачьей тропе; вместо того, чтобы сидеть над учебниками, тащил с собой Белого. Он страшно пугался зарева за спиной (а оно разгоралось), он каждой мышцей чувствовал крутизну подъема. Конечно, тревожный отсвет помогал, бледно
