это женщина, немка. Эрна Ивановна Кислер. Лет шестидесяти – так, пожалуй. Но выглядит она моложаво, не на свои годы, видом от лет своих отстала. Ходит к нам за молоком. Денег у неё обычно нет, и мама ей даёт в долг, так просто то есть: ну, мол, когда-нибудь расплатишься. Эрна – вдова, муж у неё лет пять тому назад из ружья застрелился – сам на себя руки наложил, а не нечаянно. Остался у неё сын, давненько уже призывного возраста, но почему-то комиссованный, как единственный, наверное, кормилец, не работает – и негде, и не хочет, но молочко, ребёнок, очень любит – так говорит о нём она, мать, то есть Эрна.
– Лодырь, – говорит про него мой отец. – В город поехал бы, там бы устроился… ребёнок.
– С работой-то, ишь, – говорит ему мама, – нынче худо: где и устроишься, а толку-то – платить-то всё равно не станут. Нас за людей идь не считают.
– Ну, хоть чем-то, хлебом тем же, может быть, да расчитаются, – возражает ей отец.
– Хле-ебом, – говорит мама. – Крупой и хлебом бы ещё, дак ладно. То Николай вон наш дровами получил зарплату.
– Да хошь дровами!.. Ну а лежать-то будешь, и чего добьёшься?! – вспыхивает отец.
– Ну, так это ж ехать туда надо…
– Ага, от мамки отрываться!
– И там ходить, упрашивать кого-то, – говорит мама. – А гордая душа шеи не ломает.
– То-то, – говорит отец. – Ленивый на своём одре, как дверь на пяте, туда и сюда обращается, а чтобы в сторону-то, нет уж, норов клинит.
Эрна ему, ребёночку, с каждой своей пенсии покупает банку сгущенного молока и поллитровую бутылку водки. «Любит, – говорит она, – ребёночек сгущёнку, дырочку шильцем проткнёт в банке, на кровать с ней ляжет, ноги на дужку устроит и всё молочко разом, как бычок, высосет». – «А водку-то?» – спрашивает у неё отец. «Ему же скучно, – отвечает Эрна, – уж и водку». Ну, от скуки, дескать, и на самом деле, чё не высосешь и чё не выпьешь – это так отец, бровями лишь, и выразит.
– Чудеса, – уже в отсутствие Эрны говорит отец. – Не мой ребёнок он, а то бы…
– И слава Богу, – говорит ему мама. – Ты для своих жезла-то не щадил уж.
Легка на помине. Стучит на крыльце – валенки о стену обивает, обметает их после голиком от снега Эрна. Вошла в избу. Запорошенная. Бордоволикая – как клюква после зазимка.
– Здравствуйте, – говорит.
– Здравствуйте, – мы ей почти хором.
– Ну и погода, – говорит.
Я и отец молчим, а мама отвечает:
– Да уж… Передуреть никак не может. Уж и пора бы очураться.
В одной руке у Эрны бурые шерстяные варежки, уже сняла их, в другой – красная хозяйственная сетка, в сетке пустая стеклянная трёхлитровая банка – запотела в доме сразу. На дне банки – корочка хлеба – русский обычай, вряд ли то, что и немецкий; уже здесь, наверное, в Ялани, научилась ему Эрна. Но наверное не знаю.
