поставил стакан на полку позади себя. Оказалось, что после первого глотка я даже не притронулся к виски. Черт с ним, подумал я и не стал допивать. Какой-нибудь негр допьет завтра утром.
Затем, точно раздумав покупать эту лошадь, Хозяин помотал головой и прошел мимо судьи, словно тот был не человеком и даже не лошадью, а деревом или углом дома, обогнул его и направился к прихожей, ступая легко и неторопливо по красному ковру. Без спешки.
Секунду или две судья стоял неподвижно, потом резко повернулся и проводил взглядом Хозяина. Глаза его блеснули в тени абажура.
Хозяин взялся за ручку, открыл дверь и, не отпуская ручки, оглянулся.
– Что ж, судья, – сказал он, – скорей с тоской, чем с гневом, ухожу я. А если ваша совесть решит начхать на Келахана, дайте мне знать. Понятно, – улыбнулся он, – если это случится не слишком поздно.
Потом он перевел взгляд на меня, сказал: «Айда, Джек» – и скрылся в прихожей.
Прежде чем я успел включить первую скорость, судья обратил ко мне лицо, устремил на меня взгляд, и губа под этим выдающимся носом вздернулась в улыбке, преисполненной, я бы сказал, монументальной иронии.
– Ваш наниматель зовет вас, мистер Берден.
– Я еще не нуждаюсь в слуховой трубке, – ответил я и, двинувшись к двери, подумал: Ну ты даешь, Джек, нечего сказать, отбрил – как сопляк отвечаешь.
Когда я подошел к двери, он сказал:
– На этой неделе я обедаю с твоей матерью. Передать ей, что тебе по-прежнему нравится твоя работа?
Отвяжись от меня, подумал я, но он не желал, и верхняя губа снова вздернулась.
Тогда я сказал:
– Как вам будет угодно, судья. Но на вашем месте я бы не стал трезвонить об этом посещении. Не дай Бог, вы передумаете, и кому-нибудь взбредет в голову, что вы унизились до грязной политической сделки с Хозяином. Под покровом ночной темноты.
И я прошел через дверь, через прихожую, через дверь прихожей, оставив ее открытой, и хлопнул дверью веранды.
Черт бы его побрал, чего он ко мне привязался?
Но он не струсил.
Залив остался позади, и с ним – соленый, томительный и свежий запах отмелей. Мы возвращались на север. Стало еще темнее. Туман сгустился на полях, а в низинах перетекал через шоссе, застилая фары. Изредка навстречу нам из темноты вспыхивала пара глаз. Я знал, что это глаза коровы, несчастной, доброй, стоической твари, которая встала со своею жвачкой на обочине, потому что законов для скота еще не придумали. Но глаза ее горели в темноте, словно череп был полон расплавленного, яркого, как кровь, металла, и, если свет фар падал правильно, мы могли заглянуть в этот череп, в это кровавое жаркое сияние, даже не успев увидеть очертаний тела, построенного так, чтобы удобнее было швырять в него комьями. Я знал, чьи это глаза, и знал, что внутри этой корявой, невзрачной головы нет ничего, кроме горсти холодной, загустевшей серой каши, в которой что-то тяжело ворочается, когда мы проезжаем мимо. Мы и были
