спросила она и вскочила, откинув назад распустившуюся косу.
Он мотнул головой:
– Спит, все нормально. И ты иди. Поспи хоть пару часов.
Она кивнула, одернула платье и пошла в коридор.
Он остановил ее, взяв за плечи, и развернул к своей двери.
Она обернулась, глянула ему в глаза, побледнела, но в комнату зашла.
Он вошел следом и закрыл дверь.
– Ложись, – кивнул он на кровать.
– А… ты? – тихо спросила она.
– А я тут, в креслице, – усмехнулся он.
Креслице было старое, драное и колченогое. Она с сомнением посмотрела на него и покачала головой.
Потом подошла к его кровати, легла к стене, отвернулась и глухо сказала:
– Ложись. Места хватит.
И почему-то громко вздохнула.
Он быстро лег, стараясь не касаться ее тела, но она чуть подвинулась к нему и спустя пару минут обернулась.
– Ты… уверена? – хрипло спросил он, боясь на нее посмотреть. – Не пожалеешь?
– Да, уверена, – коротко ответила она. – И уж точно, – тут она усмехнулась, – уж точно не пожалею!
После той ночи она оставалась часто. Они ничего не обсуждали, не разговаривали на тему их отношений, хотя он все ждал, что она – впрочем, как и все женщины, – спросит однажды: а что будет дальше?
Ожидая ее, он лежал в постели и смотрел в потолок. Она, обиходив тетку, тихо прикрывала дверь, стягивала платье и белье, аккуратно раскладывала вещи на стуле, и, подавляя тяжелый вздох, шлепая босыми ногами, шла к нему.
Он видел в темноте ее белое, словно фарфоровое, тело, светящееся белизной почти прозрачной кожи, крупную женскую зрелую грудь и волосы, которые она быстро, одним движением, мгновенно и легко распускала. Они мягко ложились на плечи и струились по узкой спине.
Она осторожно ложилась с краю, они замирали, не смея дышать, но через пару минут он резко разворачивался, приподнимался на локте, и…
Все это продолжалось недолго, месяца три с половиной или четыре.
Кончилось лето, пролетел теплый и неожиданно солнечный сентябрь, и тут же начался холодный октябрь, обдав резкими ветрами и накрыв уже почти не проходящими, сплошными колючими ливнями.
В октябре он так затосковал, что ежедневно бегал на почту и заказывал разговоры с матерью.
Она умоляла его «досидеть до весны», боясь, что времени прошло слишком мало и что он вернется к «царице Тамаре». Та, по непроверенным слухам, была прощена и снова жила в Москве.
Он рассмеялся, сказал, что это все «ее больная фантазия», возврата туда нет и не будет.
Мать не верила ему, врала (он это чувствовал), что грузинский ревнивец его караулит по-прежнему, и умоляла не приезжать.
Но в середине ноября он точно понял, что едет в Москву. Ничего не сказав матери, он стал собираться.
Однажды Клавдия, его квартирная хозяйка, хитро прищурившись, спросила:
– Лыжи востришь?
Он
