ментолом. А за окнами весной цвели в садах черемуха, вишни, черешни. И ветер осыпал подоконники белыми лепестками. Там и тут на лестницах, в кабинетах и классах школы-госпиталя сверкали халатики медсестер. Девушки бегали по этажам с капельницами, градусниками, шприцами, и что-то всегда позвякивало, бренчало у них в руках. Медикаментов, даже самых простых и необходимых, не хватало. Ближе к концу войны прижился такой негласный метод лечения: ампутировав ногу, рану оставляли загнивать, чтобы черви под бинтами помогли культе зарубцеваться.
От рассказов о военном госпитале слишком впечатлительной Нине всегда становится не по себе. Ей представляются стоны, запахи крови и гноя, выкрики, землистые лица раненых, духота, суета, звук рвущегося бинта, нарастающий перестук инструментов в операционной. А еще спинка койки с поникшей на ней гимнастеркой. И костыль, прислоненный к стене. Бабушка же, вспоминая госпиталь, как будто начинает мерцать, а ее маленькие мутноватые глаза становятся ясными, ярко-голубыми, в цвет неба.
– Нам, медсестрам и санитарочкам, тогда и было-то лет по девятнадцать… И все как на подбор: деревенские, румяные, кровь с молоком. Не то что вы сейчас, – задиристо, с вызовом уточняет она. – Мы все – невысокие, пышногрудые, с длинными толстыми косами. Косметики тогда не было, а у нас и так все свое: и румянец, и черные брови, и ресницы… Над нами истребители летали, из-за этого назло жить хотелось. Целый день бегали, ставили капельницы, кололи, перевязывали, промывали раны. И ничего, не уставали.
Раненые с вывороченными ключицами, с разодранными ногами, с рассеченными лицами, с осколками снарядов в боках лежали на койках. В горячке, в сепсисе, в бреду, контуженные, они продолжали слышать пулеметные очереди, свист пуль, взрывы гранат. Им было трудно пошевелиться, они постанывали, что-то бормотали и завороженно прислушивались к отзвукам войны у себя в головах. Некоторые, слабея, уходили туда: в дым, в свист, в гвалт разрывающихся снарядов, в окопы, в свой последний бой. Утром санитары выносили их из палаты на носилках, укрыв с головы до ног простыней. Но иногда кто-нибудь, уже почти уходя в серый бесконечный бой, вдруг чувствовал на своем плече прикосновение чьей-то руки. Издалека, где подоконник усыпан лепестками вишни, он слышал теплый женский голос. Марля, смоченная холодным, ложилась на его пылающий лоб. Он открывал глаза и видел плывущий по палате к дверному проему белый халатик. Провожал его взглядом, мысленно устремлялся за ним по коридору, стараясь дотянуться рукой до завязочки на спине. Постепенно звуки пулеметной очереди и свист пуль в его голове смолкали. Преследуя белый халатик, он окончательно вырывался оттуда, с войны. Первые дни лежал бледный, ослабевший, почти не моргая смотрел в потолок. От боли, от слабости требовал внимания, заботы и нежности, напоминая не военного, а капризного разболевшегося ребенка. Почувствовав себя лучше, ощутив достаточно сил, чтобы пошевелиться и осмотреться, он принимался стрелять глазами в пробегающих мимо медсестер, окликал
