и страна тоже не ваша! Однополчане? Какие однополчане? Да никого из тех, кто вон там ходит, нету в живых, за редчайшим исключением! Все уже было, и война, и победа. Семьдесят лет прошло с сорок пятого! Что вам тут делать, скажите мне? Священный долг отдавать? Кому?! Мертвецам? Советскому Союзу, который развалился ровно двадцать пять лет назад? Вы что такие долбанутые?
Марлен не разозлился. Он молча выслушал друга и негромко сказал:
– Эти люди, которые вон там ходят, живые. И если мы тут задержимся, то хоть кого-то из них прикроем, поможем уберечься от смерти. Вспомни: с нашей подачи остался в живых Качалов. А ты знаешь, что в декабре этого года должен был погибнуть Панфилов? Его-то направляли на Северо-Западный фронт, а тут вдруг Качалов вернулся! И панфиловскую дивизию сняли с поезда, чтобы передать 28-й армии. Так что у командира нашей дивизии есть все шансы пережить этот год. Ты вдумайся только – мы уже, одним лишь фактом своего пребывания здесь, поспособствовали тому, что в живых остались командарм и комдив. А мы тут всего две недели! Я не могу покинуть этих людей, не могу и не хочу. Ну, как я буду чувствовать себя там, где безопасно и полно бабла? Последней сволочью? Полным чмошником? А я не хочу!
– Ты рассуждаешь, как… как совок!
Исаев улыбнулся.
– А я и есть совок и даже горжусь этим. Ну, не вышло из меня достойного представителя «золотой молодежи»! Ничего, переживу. Совок, Витя, это человек, который обращается к другому со словом «товарищ» и стесняется говорить «господин». Это человек, который способен терпеть, поступаться личным ради общего блага, а если его поставить в строй, он будет стоять насмерть. Я помню, как мы смеялись над «совком», как презирали его. А кто – мы? Либералы? «Креаклы»? «Мажоры»? Да как хочешь назови, а суть одна: они все мещане! Мелкая, я бы даже сказал, мельчайшая, простейшая буржуазия. Да что «совок»? Вы и страну свою «рашкой» зовете!
– Ах, мы? – криво усмехнулся Тимофеев. – То есть ты уже не один из нас?
– Считай, что я выздоровел, Вика, – серьезно сказал Исаев. – Я очень медленно менял свою шкуру, вылезал из старой, а тут пообтерся за пару дней – и понял все про себя. Поверь, трудности только сейчас пугают. Втянемся!
– Сами втягивайтесь, совки! – процедил Тимофеев, круто развернулся и ушел.
Вика плохо различал, куда идет и зачем, пока не обнаружил себя в расположении того взвода, где он должен служить. Ха!
Никому он ничего не должен!
Ярость просто кипела в нем, но постепенно Тимофеев остыл.
Но не успокоился – холодная решимость наполняла его.
Когда стемнело, он подхватил рюкзачок-«сидор», в котором лежали банка тушенки, булка хлеба на три дня, патроны, повесил его на плечо, закинул за спину «ППШ», а карабин приставил к стене землянки – чего лишнюю тяжесть таскать?
И неторопливо прогулялся до палаточной бани. На виду у всех, не скрываясь, углубился в чащу, быстренько набрал сучьев, хворосту и вернулся, сбросив груз
