он и повторил ту же операцию с левой рукой паралитика.
На этот раз из ранки капля по капле засочилась буроватая жидкость. Но под давлением пальцев лекаря кровь потекла понемногу обильнее, пока, наконец, не брызнула ярко-красным фонтаном. Оторвав полоску от поданного ему чистого полотенца, Вассерман принялся бинтовать ранку. Тут утопленник испустил вздох и зашевелился.
– Слава Богу! – с облегчением произнес государь. – Что, Илья Юрьич, каково тебе?
Ответа не было: сознание, очевидно, еще не вернулось.
– Но он ведь оправится, останется жив? – отнесся царь вполголоса к лекарю.
Тот на ломаном русском языке объяснил, что за жизнь боярина он отвечает, но что совсем ли он оправится – покажет только время: habitus у него apoplecticus (телосложение у него параличное).
– Так вот что, Вассерман: ты сам отвезешь его в родовую его деревню Талычевку… Так, кажется, зовут ее, Борис Иваныч?
– Точно так, государь, – отвечал с поклоном Морозов. – Там у себя, в семье, он всего верней оправится.
– И я так полагаю. Только вот что, мейн либер герр, – обернулся государь опять к Вассерману, – доколе ты мне его на ноги не поставишь, пива в рот ни капли! Понимаешь: ни капли! Чего испугался? – улыбнулся он, видя, как лицо лекаря вытянулось. – Ну, так и быть, один жбан в день, не больше, меду же – сколько душа пожелает. Место при дворе остается за тобой. Вот Борис Иваныч позаботится, чтобы жалованье высылалось тебе из Москвы исправно.
О снятии с Ильи Юрьевича опалы царь ни словом не обмолвился, стало быть, до времени опала оставалась еще в силе.
Глава первая
Новый Зигфрид
Десятый уже год опальный боярин Илья Юрьевич Талычев-Буйносов жил безвыездно в своей Талычевке. В Москве об нем, казалось, вовсе забыли, точно его и на свете уже не было. Между тем, благодаря лекарю-немцу Вассерману, здоровьем он почти совсем поправился, парализованные нога и рука опять его слушались, только ходить он не мог уже без палки, да, наделяя провинившегося холопа пощечиной, не сворачивал уже ему скулы. Духом Илья Юрьевич, напротив, нимало не воспрянул, а находился в состоянии постоянного мрачного раздумья и глухого раздражения. Да и не диво: кроме тяготевшей еще над ним немилости царя и вызванного этой немилостью отчуждения от него помещиков-соседей, его посетило еще тяжелое семейное горе – смерть второй жены. Радушный хозяин превратился в угрюмого нелюдима. Свою соколиную охоту, составлявшую прежде его радость и гордость, он уничтожил, дозволив своему старшему сокольнику Кондратычу оставить у себя одного только злополучного красавца-кречета Салтана. Своих карлика-шута и карлицу-шутиху он прогнал сперва со своих глаз, а потом променял на породистых быка и корову. Даже из трех детей своих он проявлял теперь видимое расположение только к старшему сыну, 16-летнему Юрию как к будущему представителю старинного рода Талычевых-Буйносовых; младшие дети, 14-летний Илюша и 12-летняя Зоенька, в кои веки удостаивались от него
