сравнивает ее новеллы и фантастические повести со своими и наслаждается сознанием, насколько его вещи лучше?
Эта мысль испугала и раздосадовала его. Он две недели не ходил к Людмиле Васильевне.
Но мало-помалу мысль исчезла, впечатление сгладилось – и прежние отношения установились между учителем и ученицей.
III
«Кто ее знает, – думал Богданович, входя в переднюю. – Может быть, и в самом деле сегодня что-нибудь важное случилось».
Его встретил муж Людмилы Васильевны, молчаливый и робкий чиновник.
– Что, Людмила Васильевна дома?
– Как же-с, милости просим. Только она спит.
– Спит? Зачем спит?
– Да устала, верно, с детишками долго гуляла, так и прилегла после обеда.
– Она здорова?
– Слава Богу. Мне, вы извините, по делу сейчас надо, так я ее разбужу.
– Нет, зачем же, все равно, я в другой раз зайду… Но муж уже ушел.
Богданович остался один и присел в кресло. Меблировка в гостиной была старенькая, но с претензиями. На стульях, в живописном беспорядке, лежали куски желтой материи, занавеси были подобраны небрежно с одной стороны, а на столе тускло горела высокая лампа в японском вкусе.
Людмила Васильевна сама купила эту лампу.
Богдановичу становилось скучно.
«Удивительная женщина! – подумал он. – Умоляла не опоздать, а сама спит». Портьера тихо приподнялась, и вошла Людмила Васильевна.
Она была одета в какое-то странное турецкое платье с зелеными разводами и длинными рукавами. На лице виднелись следы пудры.
– Ах, это вы, мой друг, – сказала она.
Поздоровавшись, она села в кресло с другой стороны стола и молчала. Богданович тоже молчал. Наконец Людмила Васильевна, еще не совсем проснувшаяся, сладко зевнула, и Богдановичу стало неприятно.
– Вы меня звали… – сказал он.
– Ах да, друг мой. Мне было так грустно… Мне казалось, что вы никогда больше не придете… Я собиралась к вам сама… Те два стихотворения в прозе… я их кончила…
– Но ничего не случилось?
– Ничего нового… Скажите, недостаточно ли и того, что было прежде? Вы знаете, как я глубоко несчастна…
– Перестаньте, дорогая, – сказал Богданович и пересел ближе к ней. – Разве у вас нет величайшего счастия – искусства? Разве оно не ваше? Работайте…
– О, вы один понимаете, Дмитрий, что такое для меня искусство! – вскричала Людмила Васильевна. – Но я женщина… У меня есть сердце… И оно любит вас, это бедное сердце!
Она вскочила с кресла, схватила руки Богдановича и так смотрела на него, точно не в любви его уверяла, а намеревалась задушить собственными руками.
Дмитрий Николаевич тем не менее почувствовал себя необыкновенно приятно.
О своем обожании она говорила ему часто, он знал ее хорошо,
