чуя должно быть загривком, что дело вовсе не в банальном лебенсрауме, но в начертанной среди звезд констелляции будущего: оно там, это русско-немецкое будущее. Оно в оплодотворяющем русскую душевность германском духе. Скажи об этом сегодня, не поверят. Не поверят, потому что не знают. И не знают именно потому, что служат, в своей безграничной покорности власти. По-прежнему служат товарищу Сталину. А он лапает телескопами пустой, как он полагает, космос, по ходу дела выдумывая нигде в природе не существующие гравитоны и гравитины, и все это только ради доказательства первичности материи перед сотворившим ее духом. На то и нужны сегодня стрельцы, чтобы всякого, кто уверен в реальности духа, отстреливать. Мы – за бездуховность, решительно и тотально.
Но нет среди русских ветреных пространств никаких примет будущего. Разве что ожидание, гонящее дальше, в неизвестность, одно поколение за другим. И сколько так еще ждать?.. еще тысячу лет? Сходить что ли в церковь…
Войдешь, и сразу все позади, как за захлопнутой дверью. Ровное пламя восковых свечей, запах ладана, иконы. Ева никогда раньше не носила платков, а ведь ей к лицу, ведьме-то: повязала, как все бабы, складкой на щеках и узлом под подбородком, перекрестилась, глядя на остальных. Купила у входа тонкие восковые свечи, и так много, что продававшая их старушка отдала три последние бесплатно, пожелав Еве «хорошего жениха»… С кем там сейчас Эдвард? Он шлет Еве в общагу открытки с видами Манхеттэна, чтоб не забыла, куда надо возвращаться, а по субботам звонит. Она и сама решила позвонить ему в воскресенье, просидев на вахтерском телефоне аж до полуночи. Дозвонилась: сонный, безразлично бубнящий голос ее подруги… У них же там теперь раннее утро. Эдвард проснется, пройдет по ковру к двери, вытащит из-под щели «Нью-Йорк таймс», бухнется обратно в постель, но уже с двумя килограммами мажущейся типографской краской бумаги, примется листать… Этот навязчивый, бессмысленный шелест перекидываемых страниц, вплетающийся в чуткий утренний сон. На этой круглой, как огромная тарелка, постели, перед зашторенным, с видом на счастливую внизу суету, балконом. Никогда, никогда она туда не вернется.
В церкви Ева долго молится за Эдварда: не ожесточился бы в своей компьютерной рассудительности… нет, не то, лучше так: подальше от своего счастья…
Может, зря она рассказывает все это Ване. Но ночь еще не кончилась, долгая ноябрьская ночь, и в коридоре совсем тихо, только с вокзала доносится порой холодный и мертвый лязг прицепляемых вагонов. Подняв воротник лисьей шубы, Ева приваливается к ваниному боку, обнимает его за талию, так обоим теплее.
– Послезавтра я уеду, – мерзло выдыхает она, – и мы уже никогда не увидимся. Скоро я, может, умру.
Этого Ваня никак не согласен принять: с чего это так вдруг, умирать? Он хватко обнимает ее, сжимает хрупкое тело, словно намереваясь раздавить, целует напропалую спрятанную под меховым воротником голую шею. До ее комнаты всего пара шагов,
