в углу мусоре. Вонючие слежавшиеся матрацы, гнилые доски и даже кости людей. Никто в целом мире не знал, что происходит в этом подвале. Не должна была узнать и она. Но – узнала.
– Нормально? Живой? – Сиера услышала голос мужа и тихо-тихо подалась вперед, прильнула глазом к щели между двумя досками.
Барон Модор обнимал человека, подвешенного на цепях посередине маленькой площадки. Человек уже не визжал – попискивал, как мышь с переломленным хребтом, но и это лишь выходил из легких последний воздух.
– Как же ты меня напугал, малыш, как напугал, – бормотал барон, ткнувшись лбом в лоб человека. – Я думал… Думал, ты умираешь, малыш…
Из ладони барона свешивалась плеть, с которой на каменный пол стекала кровь.
Сиера знала, что не одна смотрит. Свидетелями безумия барона стали десятки людей. Это от их немытых тел, от их испражнений стоит такой смрад, что с бьющимся сердцем здесь невозможно находиться. Большую часть времени они стонут и плачут, отбирают друг у друга скудные пайки и надеются… На что-то, наверное, надеются.
Но однажды в подвал спускается барон в сопровождении адъютанта – этот и сейчас здесь, Сиера его не видит, но слышит хихиканье. Барон лично указывает жертву, и адъютант выволакивает несчастного или несчастную из клетки, заковывает в цепи, подвешивает на крюк.
– Еще немного, малыш, – просит барон. – Еще капельку потерпишь – и все закончится. Хорошо? Да?
Сиера слышит это уже раз в пятнадцатый, не меньше, но снова к горлу подступает тошнота. Ведь разве не с нею он разговаривает так же?
«Прости, малыш, я подвел тебя. – И пронизывающий ветер, все семь пресловутых ветров рвут одежды стоящих на скале над разоренной долиной. – Я во всем виноват, знаю. – И ветер сушит слезы. – Постарайся перетерпеть это, малыш. У тебя есть вечность, а она… Она многое стирает».
– Готов? Смотри, здесь нет ничего такого, к чему мы бы уже не привыкли. Я просто поднимаю плеть…
Закрыв глаза, Сиера слышит удар, но стона мужчины уже не воспринимает. Она далеко отсюда, в том судьбоносном дне, когда…
…когда пели птицы над красивейшим садом графа, а тень от его дворца падала на другую сторону, и солнце заливало все вокруг, и тени вихрились причудливой круговертью, а от ароматов темнело в глазах.
Впрочем, не только от ароматов. Модор неделю, не меньше, поил ее какими-то отварами, от которых Сиера проваливалась в небытие, в пустоту, заполняемую лишь голосом барона:
– Ты любишь меня, потому что я спасу твоих близких.
– Да, – шептали ее губы, потому что это он хотел услышать. Но пустота слышала иное.
– Я все вытерплю и любую кару взвалю на себя – ради них, – говорила Сиера, заполняя ничто воспоминаниями о братике, о маме и обо всех по очереди односельчанах. Вспоминала даже, как они все плевались и отворачивались, провожая ее в последний раз. Нет, не все… Брат не плевался и глаз не отвел, хотя перед этим всю ночь умолял остаться. Он сидел
