как-то, еще на гражданке, слышал от пришедшего с армии знакомого, что один прапорщик – гомосексуалист, удовлетворял свои потребности в каптерке с молодым солдатом, который, будучи по своей натуре боязливым и мнительным, попал под влияние педераста, – и вырваться уже не мог, т.к. любое проявление нежелания идти в осатаневшую каптерку пресекалось зверскими избиениями или самого прапорщика, или подосланных им «шестерок». В конце концов парень повесился ночью в умывальнике, находясь в наряде дневальным по роте…
Нет, не на таких нарвались «деды», пытаясь расправиться с братьями Бугаевыми. Итог: у двух «дедушек» перелом ключицы; у одного вывернута ступня; остальные отделались внушительными синяками и ссадинами, – отнюдь не украшающими их «мужественные лица». Все… Больше к братьям старослужащие не обращались за помощью, а тот, наглый «дембель», приказавший «пошестерить» и вовсе затих, словно и нет его в расположении.
Бугаевы быстро завоевали симпатии окружающих и Сергей, понятно, был доволен своими новыми знакомыми.
Миша Пеньковский, – шабутной, темноглазый весельчак, к тому же превосходно играющий на гитаре, где-то раздобытой в соседнем пустующем кишлаке, – сразу стал «своим парнем», душой коллектива. Он знал много разных песен, в том числе армейских, что послужило пристальным вниманием к нему со стороны «дембелей» и теперь в его прямые обязанности входило убаюкивать на сон грядущий «дедушек» Советской Армии. Впоследствии, Никитин знал наизусть почти все его песни, которые негромко, сонным голосом, перебирая задубевшими пальцами уже ненавистные струны гитары, исполнял Пеньковский, сидя на койке какого то «дембеля», который растянувшись, сладко посапывал под звуки аккордов. Во мраке палатки почти каждый вечер, после отбоя, Мишутка Соловей, – как шутливо называли его сослуживцы, – тянул протяжным скрипучим голосом:
– Мы сегодня до зари встанем, на зарядку побежим строем,
Нас уже и так осталось мало, вот, сегодня, не поднялись трое…
Бьют дождинки по груди впалой, а начальству все равно мало…
А на окнах не решетки, а рамы, все равно я, как в тюрьме, мама.
– А в столовой еда пахнет хлоркою,
Кто то в бане примерз у стены,
Просыпаемся мы, – и грохочет над полночью,-
– Рота подъем!, – дикий голос жлоба старшены…
– Я сегодня до зари встану, посмотрю на старшину, лягу…
Что-то с сердцем у меня стало, впереди еще подъем, мама…
Обещает быть весна ранней, только я не доживу, знаю,
Нас уже и так осталось мало, да и те, поди, помрут к маю…
Кстати сказать, Пеньковский не ограничивался старыми, уже будучи популярными в армейской среде, песнями (хотя знал их очень много, еще с «гражданки»), которые настойчиво требовали исполнить «деды», иногда в наркотическом дурмане подпевая гитаристу
