стучавшей у него в голове. «Шлында – бандитское отродье», и он с большей силой натянул волосы, причиняя невыносимую боль. Девушка выла от боли и несправедливости, творимой с ней, женщина цеплялась за ноги, мешая идти Коляскину, он остановился, отпихнул женщину и, с силой, ногой ударил в живот. Свернувшись калачиком, женщина осталась лежать на пыльной дороге, она пыталась вдохнуть воздух, но от боли, передавившей ей горло, она только открывала рот, как рыба, выброшенная на берег. Дотащив девушку, Коляскин бросил ее у ног Правдина.
– Ты кто? – Присев на корточки, спросил Егор.
– За что, дяденька? Я ничего не сделала, – отвечала девушка, вытирая заплаканное лицо.
– Ты кто? – С угрозой в голосе переспросил он.
– Я, Маша Шлында, – на Правдина смотрело еще детское лицо, зареванное и серо-грязное от пыли.
В этот момент Егору стало так жалкое ее, что захотелось дать в морду этому идиоту Коляскину и выбить все его кривые, уродливые зубы. Но этого сделать было нельзя, ведь всех жителей назначили врагами. А враг…
– Молодец боец Коляскин, нутром чуешь классового врага. -Похвалил командир своего подчиненного.
На крики женщины из дома выбежали разновозрастные дети и с плачем кинулись к ней, избитой Коляскиным и немного пришедшей в себя, рыдающей в пыли на дороге. Ребятня облепила ее с криками:
– Мамочка, мамочка, не умирай, не умирай, – а она рыдала еще сильней.
– Кто это? – Спросил Правдин у Коляскина, указывая на лежащую тетку, облепленную детьми.
– Да кто ее знает, баба какая-то, за ноги цеплялась, ну я ее и проучил.
– Веди всех во двор, там разберемся, – приказал Егор.
Творимое беззаконие. Творимая законность не могла быть не замечена или не услышана соседями. Но по-прежнему ни одного человека не было видно, не говоря о людях, которые бы пришли на помощь. Чужое горе – оно не свое, а иногда чужое горе есть даже радость, но не здесь и не сейчас. Радости ни у кого не было, а был безумный страх и надежда на то, что нас не коснется, именно мы ни причем и именно мы заслуживаем снисхождения.
– Борщев, детей в амбар, женщину в дом, – распорядился Правдин, войдя первым в хату.
Скромное жилище было обставлено нехитрой, крестьянской утварью, большой деревянный стол с лавками, за которым должна была собираться большая и дружная семья. Русская печь, в которой особенно удавались праздничная каша с гусиными потрошками, а еще хлеб: большие, румяные булки с хрустящей золотистой корочкой, от этого запаха в носу приятно пощипывает, а во рту текут слюнки, хлеб всегда пахнет детством и жизнью.
В красном углу иконка с лампадкой как символ веры, с которой начинается и заканчивается жизнь та, что пахнет свежеиспеченным хлебом. Вслед за Правдиным в комнату вошел Борщев, подтолкнув в спину женщину. Она повернулась к иконке и перекрестилась, шепча молитву. Егор, не раздумывая, схватил со стола крынку и с силой швырнул ее в икону, крынка разлетелась,
