что его портрет окажется чужд Цветаевой и близок Заболоцкому. С одной стороны – никак не определения, не живописание, с другой стороны – именно определения, именно живописание.
И действительно, у Цветаевой о колдуне сказано: «Приказует он воде, ветру, солнцу, стуже, зною, граду, ливню и грозе. Чернотою превосходит уголь, деготь и смолу». Тут перечисление призвано заменить картину, темп главенствует над всем. Цветаева не рисует, это мнимый портрет, он лишен зримых черт. Это слуховой, музыкальный образ – «уши – рыси, когти – грифа» – увидеть его нельзя, но его можно почувствовать. Заболоцкий, напротив, дает образ зримый, где есть даже такие определения высокого сходства, как «точь-в-точь». «С виду проклятый точь-в-точь как христопродавец Иуда». Трудно представить нечто более портретное:
Торчат под усами клыки,
Огонь шевелится над рожей,
И кости его широки,
Железной обтянуты кожей.
На ноги посмотришь – мужик,
А коготь на пальце – собачий,
И весь почернел он, старик,
И гривой порос жеребячьей.
Это же место в переводе Цветаевой в общем литературно. Причем ей настолько не по нутру живописание, что не обошлось без некоторой нелепости и абсурда: у колдуна Заболоцкого «кости железной обтянуты кожей», у Цветаевой «кости голые железо листовое облегло».
Да, воистину, Заболоцкий имел право обратиться к своим коллегам: «Любите живопись, поэты!» в стихотворении «Портрет».
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
И он показывает себя мастером портрета, притом еще и гротескного – тут идут на ум гоголевские портретные характеристики нечистой силы. Заболоцкому недостало только назвать это зло, он называет его – чародей и эмоционально определяет: «паскуда». Паскуда и чародей не умещаются в один словесный ряд. Цветаева же для пшавеловского колдуна нашла удивительно точное название, которого, кстати, нет в русском языке. Она говорит: ведьмак. Украинский мужской эквивалент «ведьмы», слово удивительно точное и понятное.
Интересно отметить, что, при всей высоте лексики, Заболоцкий не гнушается слов типа «с панталыку» или бранных вроде «паскуда». Но они у него не вовлечены в действие – чем низводятся до уровня вялых заполнителей строки. Напротив, когда, казалось, едкое словцо было бы уместно, Заболоцкий его не произносит. Произнося же, нейтрализует, обрекает на безразличную роль.
Когда Заболоцкий снижает свою лексику, у него бывают непопадания. Наиболее уязвимые места в переводе – это обращения: «красотка», «девица», «моя дорогая», «милая». Их нет в подлиннике, они слабы сами по себе, что особенно ощутимо в артистическом контексте, где они выглядят чужеродно[154].
Цветаева в тех же обстоятельствах строга, даже аскетична, что согласуется с суровостью подлинника. Но есть и явная неудача – русизм, лубок. Годердзи, впервые
См. об этом подробно в статье Нино Контридзе «„Этери” Важа Пшавела в переводе Заболоцкого». Сб. «Важа Пшавела». Изд-во Тбилисского университета, 1970 (на грузинском языке).
