божество спокоен,Узнав меня, улегся предо мной.
И в эту ночь в садах Пасанаури,
Изведав холод первобытных струй,
Я принял в сердце первый звук пандури,
Как в отрочестве первый поцелуй.
Стихотворение написано в 1947 году, за два года до того, как Заболоцкий стал переводить «Этери»; значит, переводил, уже приняв в сердце не только звук пандури, но и пшавеловские места, лежащие на двух Арагвах, неподалеку от Пасанаури…
Цветаева дорожит фольклорным началом Важа Пшавела, и потому она слегка, но все-таки – стилизует, практически не видя другого пути. Тут определенные синтаксис и морфология, кстати, умеренно используемые, где слова типа: кабы, матушка, доколе; где «мнут траву» – с ударением на «а»; где есть строки такого звучания: «на всю дальнюю долину», или фразы вроде: «Обнял девушку царевич – что орел ширококрыл», «Молодым желают счастья, ладу, веку и судьбы», или такой привычно песенный лад: «Над лазурною пучиной, на скалистом берегу». Сознательно стилизуя, она преодолевает лубок врожденным тактом и чувством меры, а впрочем, скорее безмерностью своего дара, обезличенность стилизации – яркостью собственной личности. И все-таки народной эту поэму в цветаевском переводе делала не тень стилизации под народное, пробежавшая по поэме, а свободно проявленная стихия цветаевского лиризма.
Преодоление стилизации становится у Цветаевой дополнительным источником эстетического воздействия: только подумаешь – стилизация, а она уже – жизнь:
Бедной девушке Этери
Любо слушать соловья.
«Хорошо поешь ты, – молвит, –
Как бубенчиком звенишь!
В горле жемчугом играешь!
Хоть бы знать – что говоришь!
Только этим и страшна мне
Смерть, глубокая земля,
Что под камнем не слышна мне
Будет песня соловья…
Стоит обратить внимание, как недостаточность рифмы «земля – соловья» тонкий мастер Цветаева подкрепляет тавтологической рифмой типа редифа: «страшна мне – слышна мне». Или другой пример:
Как луна одна на небе –
Так она в лесу одна.
Одна – она, да еще луна – это один из случаев, когда Цветаева внутренней рифмой восполняет недостаток ее в нечетных клаузулах.
Заболоцкий к той же задаче подошел с противоположной позиции – он начисто отказался от стилизации. Именно в эпичности, как таковой, он усматривал источник народности. Но, стремясь к вящей эпичности, Заболоцкий зачастую чрезмерно возвышает свой стих, отстраняется, охлаждает температуру оригинала, запрещает себе лирическое изъявление собственной личности, от народности неотъемлемое – не отсюда ли сказочное «и я там был…»?
До сих пор мы рассматривали переводы «Этери» в их существовании, независимом от оригинала. Перед нами были два своеобычных, высоких образца русской поэтической культуры. Такой подход допустим, но недостаточен. Хотя перевод в русле родного языка объективно ведет жизнь, независимую от породившего ее подлинника, однако в любом переводе имеет место не только такой отделившийся абсолют. Как бы ни был хорош перевод, рано
