всяких других видов снабжения. Профессора и персонал получали до смешного ничтожные жалованья, а между тем плату за квартиры и прочие хозяйственные услуги начали взимать в твердой валюте.
Почему-то все надеялись, что с новым учебным годом положение улучшится: для некоторых категорий рабочих вводилась плата в твердых рублях, и в магазинах стало возможным иметь за них хорошие вещи, о которых давно забыли и думать. Но для нас стали невозможными и самые нормальные покупки. Протесты раздавались все время. На каждом заседании Государственного ученого совета я поднимал вопрос о положении высшей школы, а М. Н. Покровский упорно его снимал, делая при этом язвительные примечания по моему адресу. Обращались к Луначарскому, но этот господин ничего не делал и ни о чем не думал, кроме своих пьес и романов с балеринами. Я часто спрашивал себя, да и других, в чем же причина такой полной глухоты Луначарского к интересам того дела, во главе которого он поставлен, и даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос.
В нашем личном плане, и именно на твоих университетских занятиях, это отразилось так: ты взялась за работу с величайшей охотой. Мы поручили наше хозяйство тетке Розе, надеясь, что она будет вести его лучше и добросовестнее, чем Марья Григорьевна. Освободившись от хозяйственных забот, ты смогла проводить в лабораториях столько времени, сколько было нужно, и это все погубило. Сырые каменные здания, не протапливавшиеся уже несколько лет, снова вызвали острый суставный ревматизм, и врач, профессор Д. Д. Плетнев, велел бросить учебу и заняться лечением в домашней обстановке. Еще раз, таким образом, попытка твоя перейти к разумному и интересному труду кончилась ничем. Более того, был сделан еще один шаг по направлению к трагическому исходу.
Начало нового учебного года сразу же показало, что настроение научных работников и профессуры резко изменилось. Вместо покорного ожидания давно обещанных улучшений все заговорили о том, когда же такое положение кончится и что нужно найти способ положить ему конец. Недовольство усилилось еще и тем, что Комиссии по улучшению быта ученых было дано задание образовать квалификационные комиссии для распределения их по категориям: первая – ученые с мировой репутацией, вторая – ученые со всероссийской репутацией, третья – крупные ученые с большим преподавательским и научным опытом, четвертая – ученые с хорошей квалификацией и опытом, пятая – начинающие ученые. Этим категориям должна была соответствовать денежная выдача в червонных рублях: первая категория – 20 рублей в месяц, вторая – 15, третья – 10, четвертая – 7, пятая – 5. Этот тариф, который Луначарский опубликовал со своим обычным болтливым предисловием, где говорилось о жертвах, которых не пожалеет советская власть, чтобы создать достойные условия для научной работы, и, кстати, делался кивок на гнилой Запад, – этот тариф вызвал всеобщее возмущение.[438]
Мы с Волгиным пошли к моему сопроцесснику и товарищу по партийной работе Ярославскому. Он принял нас довольно сухо и сказал,
См. воспоминания В. В. Стратонова: «Комиссиям из специалистов было предложено распределить научный персонал, то есть самих себя, по пяти разрядам. Группа самая высокая по научной оценке (5-й разряд), но, вместе с тем, самая малочисленная (20–30 человек на всю Россию), должна была получить месячное пособие в 125 платежных единиц. Самая же низкая в научном отношении и, вместе с тем, самая многочисленная группа – 10 или 15 тех же единиц. Кость голодным и все же часто ревнивым друг к другу людям была брошена…
Стали распределяться по комиссиям и квалифицировать один другого. Вообще применялась большая снисходительность. Например, в астрономической комиссии, где я участвовал, всех профессоров оценили по четвертому разряду, и только для меня коллеги сделали исключение – оценили по высшему пятому разряду, вероятно, ввиду организаторского стажа, как создавшего Главную астрофизическую обсерваторию. Все же оказалось немало задетых самолюбий, возникло и много затаенных обид. Этого и требовалось достигнуть…
Еще того хуже, неожиданно над этими комиссиями специалистов, проведшими свою неблагодарную работу более мирно, чем это, быть может, ожидалось, – выявилась еще какая-то келейная сверхкомиссия, почему-то с проф. П. П. Лазаревым во главе. Она стала по своему усмотрению изменять оценки, сделанные комиссиями специалистов, главным образом – на основании личного мнения П. П. Лазарева о том или другом научном деятеле, а также в зависимости от полезности оцениваемого для советской власти. Это вызвало взрыв негодования, тем более, что Наркомпрос выдавал пособия именно на основании решения этой сверхкомиссии» (
