сопротивлением, началось снижение. Вероятно, какой-то гадкий наполнитель-утяжелитель проникал в меня, – синее становилось оранжевым, воздух – жидкостью, вода – воском, стропы – веригами, душа – телом, но не линейно, а зигзагами – то больше, то меньше – ланцет у хирурга дрожал. И прописали мне доктора-спасители шкандыбать по тылам на всю эту проклятую жизнь.
Потом долго-долго этого не было, но недавно вдруг ночью, в постели, судороги прошли по ногам. Такой ужас, всего стягивает, не шевельнуть и клеткой, кажется, никогда из этого не выйти – это, наверное, смерть, – но как-то всё-таки отпускает, и только ужас еще в тебе. А вот один раз, совсем уж недавно, отпустило без ужаса, но – я даже не сразу понял – и без постели. Вдруг нет ни кошмара, ни воспоминаний, ни пристанища, а голубизна, высота и низкая удельная плотность. С тех пор это частенько повторяется.
Тогда у меня появилась мысль. Почему же всегда из судорог, всегда из ужаса, не тогда, когда я хочу, а тогда, когда оно само через страдание приходит? Вот бы по желанию, из хорошего, черт побери, настроения, от легкости, а не из параличей, чтобы отвлечься, отогнать дурные мысли, развеять мое инвалидное одиночество – встанешь на пригорке над озером, рассвет сейчас наступит, толкнешься левой ногой, что-то замкнулось внутри, включилось как био-реле, и ты пошел, пошел вверх, барахтаешься и бултыхаешься в небесном воздухе, потом вывернешься, дрыгнув ногами, и вопишь во всю глотку песнь инвалида-летателя.
Эх, сладкие мечты, – где она, ваша сладость!
Кровью я потел, товарищи прокуроры, на первых тренировках. Метр лёта – ведро пота. Думал, умру, но я двужильный, один раз уже выжил – эх, зачем? – спрошу я вас, – но опыт возвращения оттуда, с того света, имею, – не судѝте, товарищи прокуроры. Многое по-знал я в тренировках. Ни кувыркаться, ни бултыхаться не получится – законы лёта жёстки.
Жёстки законы рассветного лёта, – есть лишь одна летающая поза – стоя на холме и сохраняя вертикальную линию, вперед лицом наклонись на пятнадцать градусов, пятки оторвав, и лишь носки не отрывая – замри, как будто вся Земля вместе с осью, идущей сквозь пальцы твоих ног, на эти пятнадцать градусов повернулась. Весь полет спину держи, угол с землей сохраняй, над пастбищами не зависай, – чужих идей не подпуская, легкими движениями уходи от встреч, бесед, знакомств, соитий.
Еще призрачно. Лето, и вот-вот взойдет солнце. Легкий туман-дым стелется над озером – тишина. Первые птичьи голоса, плеск золотой рыбки и розовый сегмент, растущий из водной дорожки – чем больше, тем лучезарней. Прошелестел раннеутренний ветерок, и дым вечернего костра, оторвавшись от дотлевающих углей, примкнул к рассеивающемуся туману – гравитация не мучает меня больше. Четыре часа утра, если время не сдвинуто по декретным указкам, – и вот над озером, в рассветной прохладе, не низко – не высоко, легко и паряще, неспешно и плавно летит летающий. Чуть взмывает вверх, и взмыв его – по дуге, потом вниз, и спуск изящен. Когда ты, мой последний друг, стоишь
