зеркале действительно прекрасна, и повода печалиться у них обеих быть не должно. Однако, с другой стороны, повод был. И достаточно серьёзный и основательный: обструкция и террор, которым она подвергалась в собственном дворе местной шпаной.
Стоило ей только выйти в этот двор, любимый до спазмов в горле, как обязательно громко и членораздельно звучал один и то же вопрос:
– Сара! Писать хочешь?
Это так развлекалась дворовая «элита», прекрасно пародируя и перевирая ежедневный бабушкин деликатный вопрос, который она задавала Зосе, свесившись из окна их четвёртого этажа.
С умилением глядя, как её ненаглядная внучка гоняет носком маленького ботиночка гранитную биту по нарисованным на асфальте классикам, она вдруг вспоминала, что ребёнок во дворе уже давно и вполне уже может это самое захотеть.
И тут же, с риском для жизни выпархивая на половину туловища из окна, как кукушка из часов, она выкрикивала вглубь двора одну и ту же фразу:
– Зосенька, ты писать ещё не хочешь?
Зосенька писать ещё не хотела, а чаще всего уже не хотела, поскольку в стороне от двора имелась комфортабельная помойка, где все они, девочки, играющие в «классики», лапту и другие занимательные игры, благополучно оставляли излишки жидкости своих весёлых организмов.
Но бабушка этого не знала и не должна была знать, потому что писать на помойке не гигиенично. А потому вопрос не проносился мимо, как пуля у виска, а выстреливал в бедное Зосино ушко каждый день с завидной регулярностью. Так что «Сара! Писать хочешь?» было чем-то вроде «Здрасьте» в чоколовском дворе, специально для Зоси.
Сколько по этому поводу было слёз и скандалов в их тринадцатиметровой комнатушке – не счесть. Были и ультиматумы с одной стороны, и обещания с другой. Истерики, бурные примирения, но опять на следующий же день, как кукушка из часов бабушка выскакивала из окна с сакраментальным вопросом.
И уже позже, волоча за собой из школы по пыльному двору потрёпанный портфель, Зося каждый день слышала от местной шпаны всё тот же вопрос, выстреливающий ей в спину картечью.
Она стрелой взлетала на свой четвёртый этаж, бросала в угол ни в чём не повинный настрадавшийся портфель и, вскинув вверх растопыренную мягкую ладошку, не то кричала, не то умоляла:
– Бабушка, ну я же просила тебя!
На большее ни дыхания, ни сил не хватало, и Зося рыдала, завалившись на старенький потёртый диван.
Иногда, если это происходило в присутствии соседа по коммуналке, дяди Жоры (шофёра, работяги, отца взрослой дочери и нежданно-негаданно появившихся двойняшек – мальчика и девочки), Зося получала более веское утешение, чем бабушкино» Ой Вэй! (о, Горе (идиш)) пусть это будет нашим самым большим горем!»
Дядя Жора сильными руками тащил её к зеркальному шкафу, ставил рядом с собой и увещевал:
– Девонька ты моя милая, посмотри на себя! Эти шлимазел (отбросы, шваль (идиш)) скоро будут морды друг другу бить за право нести за тобой портфель.
