style="font-size:15px;"> Там где-то холод, и лед, и печали
вынудят жить по заслугам и чести.
Нет, не хочу я ни славы, ни лести.
Хочется, чтобы не замечали…
Как это всё происходит на свете,
в сердце моем и немыслимой дали —
жив только образ (ничей), только ветер.
Крыша, букет, отголосок печали.
Там, где от речки – напрямик —
лесной дороги половик
под дуги лип и до плетня,
где гаснет перспектива дня,
ты у калитки ждешь меня,
чуть на бок голову склоня.
А может быть, уже не ждешь.
Воспоминания стерев,
разлука ходит меж дерев.
И в теле пробуждая дрожь,
на лацкане – снежинки брошь,
и вечер ветреный хорош.
И не поймешь, где явь, где сон.
Гудят деревья в унисон,
и дятел долбит по сосне
то ль наяву, то ли во сне.
Ты через лес идешь ко мне,
ты мнешь дороги половик,
и холод под пальто проник,
и брошь на лацкане блестит,
и птица над тобой летит.
Та птица не бросает тень
туда, где скоро гаснет день.
Ты мерзнешь, муфту теребя,
но ангел сохранит тебя.
Удивляюсь я этой русской шири,
где не видно краев, полюсов и граней.
Будто окна в комнате у меня промыли,
а под окнами насадили гераней.
Или, может, рядом с домом герань не садят,
от неё, говорят, розовеет вечер.
Выйду лучше пройтись по саду.
У моей калитки скрипучей речи
лишь о холоде с ветром, который ранит,
если выстудит дом незнакомая дума.
Снегом выстрелит север, словно из дула,
в мае холод опять нагрянет.
Слово за слово – смыслом застит
даль, которая как подкова.
Я приветствую поздний вечер: «Здрасте».
Мне мычаньем из тьмы отвечает корова.
Я зимою стихов не пишу,
в них искрятся холодные грани.
Печь топлю и воды приношу,
чтобы ярче горели герани.
Чтобы ранним восходом весны
за окно, сквозь плетенье сирени,
проступали зелёные сны,
полукруглые листья и тени.
Все разрушается преграды,
пока о них мы правду знаем,
пока мы собственные взгляды
в глазах любимых отражаем.
Мы отражаемся от будней,
в которых радости и горе,
где всё свершается подспудно
по чьей-то непонятной
