тяжелыми, ребенок запаздывал, повитуха испуганно советовала бечь к батюшке, будить и тащить его сюда для того, чтобы успел исповедать. Они тогда уже почти решились вызвать врача из города, хоть и понимали, что, скорее всего, опоздают, но все вдруг разрешилось хорошо, быстро и правильно, никто так и не понял, откуда были такие мучения.
– Мужика родила! Мужика! – плакал Илья Никодимыч, стоя на коленях около изголовья постели, понимая, что опасность миновала, и, веря в то, что теперь ему под силу Гималаи в рогалик свернуть. Тогда он любовался своим мальчиком, словно такого чуда никто не свете больше не видел, а держать его в руках вообще не держал. Придирчиво рассматривая малыша, молодой и симпатичный тогда Илья Никодимыч с удовольствием отмечал, что все у него получилось: пальчиков везде ровное и предсказуемое количество, голос громкий, резкий, тон начальственный, а мужское достоинство – вот оно, настоящее, в полной комплектации, на положенном ему месте и нормального размера. Да какое там нормального. Небывалого размера, а как же иначе!..
Все это было в прошлом. Теперь перед отцом стоял молодой мужчина, отдаленно напоминавший ему об их родстве.
– Говори, – разрешил Илья Никодимыч.
– Я буду краток, папа. Мне жаль.
– Чего же тебе жаль? – несмешливо спросил Илья Никодимыч. – Или кого?
– Жаль, что мы так мало разговаривали, – тихо произнес сын. – Я скучал, между прочим.
Отец скорбно склонил голову набок. Хотелось бы ему, конечно, обнять своего ребенка, ведь не на прогулку в поле идет. Все может быть теперь. Возможно, увидятся не скоро. Но борщ… он призывал, манил резковатым сладким запахом, а справа от тарелки с хлебом изумрудно поблескивал острыми короткими веточками только что вымытый укроп, а в середине тарелки, утонув краями в рыжих кружочках жира, белело девственное сметанное сердце.
– И мне жаль, – наконец, произнес он, понимая, что иногда отвечать надо вопреки, а не честно. Но сказав это, почувствовал, насколько фальшиво прозвучали его слова. Не то он хотел сказать, не то хотел услышать тот, кто стоял неподалеку.
Сын молчал. Илья Никодимыч смотрел в тарелку, не зная, как и о чем продолжать.
– Я поеду на рассвете, – сказал Владимир.
– На ком же ты поедешь? – встрепенулся Илья Никодимыч.
– Лошадь возьму. На станции оставлю, а потом пришли кого-то ее оттуда забрать.
– На лошади? А ты не забыл, как ездить-то верхом?
– Нет, я помню, конечно.
– Ну и ладно.
– Спасибо, папа.
– Не благодари. Истинная твоя благодарность будет для меня в другом, но ты решил по-своему, даже не посоветовавшись.
– Я бы не хотел, папа…
– Иди с богом.
Сын быстро покинул комнату. Илья Никодимыч поваландал ложкой в остывшем борще, а потом понял,
