к жизни. Зина обедала со мною, но я не могла ни есть, ни говорить. Затем пришла Ксения, и я разрыдалась.
8/21 августа.
Павел Бенкендорф посетил меня после долгого перерыва. Мы оба были в отчаянии от ужасных сообщений с фронта и других вещей, которые происходят и о которых говорят. Прежде всего это то, что злой дух Гр[игория] вернулся[64], а также что А. [Александра Федоровна] хочет, чтобы Ники взял на себя Верховное командование[65] вместо великого князя Николая Николаевича, нужно быть безумным, чтобы желать этого! Затем пришел Куломзин, 3 раненых офиц[ера]; я получила такую радость оттого, что могла наградить их Георгиевскими крестами. Затем пошли в сад. Ники пришел к чаю.
9/22 августа.
Наконец посетила церковь после долгого перерыва. Прекрасная погода, потом с Ксенией и Беби Ольгой я пошла в сад. Шерв[ашидзе] примчался, чтобы рассказать, что у Риги большая морская победа: несколько, не менее 8 враж[еских] торпед стреляли в песок, а англичане полностью расстреляли наводящий ужас дредноут «Мольтке». Я не позволю себе радоваться, пока не услышу об этом официально. К сожалению, мы потеряли «Сивач» со всем экипажем. Миссис Харинг пришла к чаю, она была очень забавна и импульсивна.
12/25 августа.
Все встали рано, последнее утро моей Ольги. Прекрасная погода, сидела все предобеденное время в саду и писала Аликс до 12.42, что было очень приятно. Юсупов пришел после обеда, рассказывал всякие ужасы, о которых говорят в городе. Ники пришел со своими четырьмя девочками. Он начал сам говорить, что возьмет на себя командование вместо Николаши, я так ужаснулась, что у меня чуть не случился удар, и сказала ему все: что это было бы большой ошибкой, умоляла его не делать этого, особенно сейчас, когда все плохо для нас, и добавила, что, если он сделает это, все увидят, что это приказ Распутина. Я думаю, что произвело на него впечатление, так как он сильно покраснел. Он совсем не понимает, какую опасность и несчастье это может принести нам и всей стране.
18/31 августа.
Приняла князя Имеретинского, который снова едет в Анг[лию]. Потом Куломзина, Мейендорфа, Самарина. Он также в отчаянии от серьезности и опасности момента. Мейендорф (из Копенгагена) прибыл к обеду. Он приехал теперь из Москвы, где происходит все то же самое. В 3 ¾ Ксения и я поехали в Царское попытать еще раз счастья. Ники был в Кронштадте и приехал только в 7 часов. Мы пили чай у Алики, которая говорила обо всем, за исключением того, что меня беспокоило. Имела возможность поговорить с ним[66], но без результата. Вернулась домой в 9 часов.
20 августа/2 сентября.
Алек возвратился из Могилева, привез с собой Дмитрия Павловича, возможно, еще что-то можно сделать. Мы прогулялись немного в саду, затем пришли мальчики, рассказывали о своих впечатлениях от Николаши[67], как опасно трогать его, все ему так сильно доверяют. Оставались до чая. Убийственная ситуация.
21
Г. Распутин с 21 июня по 24 июля 1915 г. находился в с. Покровском Тюменского уезда. Исторические документы, в частности материалы Комиссии по расследованию, проведенному Временным правительством, свидетельствуют о том, что многое из того, о чем писали в предвоенные годы и в годы войны о Г. Распутине в газетах и говорили с трибуны Думы и в петербургских салонах, не имело под собой достаточно веских оснований. Сестра Николая II вел. кн. Ольга Александровна констатировала, что «никогда ни мой брат, ни Аликс не верили тому, что человек этот обладает сверхъестественной силой. Они видели в нем крестьянина, глубокая вера которого сделала его инструментом в руках Божьих, но только для исцеления Алексея. Аликс ужасно страдала от невралгии и ишиаса, но я никогда не слышала, чтобы «сибиряк» ей помог». Вместе с тем вел. кн. была убеждена в том, что у Распутина был природный дар исцеления: «Я видела собственными глазами, и неоднократно, чудотворную силу его воздействия. Я также знаю, что самые знаменитые врачи того времени вынуждены были признать это. Профессор Федоров, лечащий врач Алексея, выдающийся специалист в своей области, также рассказывал мне о подобных случаях; однако все врачи очень не любили Распутина», – заявляла она.
Обсуждение вопроса о Распутине в Государственной думе очень беспокоило Марию Федоровну. После того, как она узнала от кн. Юсупова, что председатель Думы готовит доклад о Распутине для представления его императору, она пригласила М. В. Родзянко к себе для беседы. «Она пожелала тогда осмотреть все документы, которые у меня были… – пишет Родзянко. – Тут она мне сказала, что она только недавно узнала о всей этой истории. Она, конечно, слышала о существовании Распутина, но не придавала большого значения». «Несколько дней тому назад одна особа мне рассказала все эти подробности, и я была совершенно огорошена. Это ужасно, ужасно», – повторяла она. <…> Далее императрица сказала: «Я слышала, что вы имеете намерение говорить о Распутине Государю. Не делайте этого. К несчастью, он вам не поверит, и к тому же это его сильно огорчит. Он так чисто душою, что во зло не верит».
По мнению бывшего военного генерал-губернатора П. Г. Курловата специфические условия, в которых оказался Распутин в Петербурге в последние перед революцией годы, дали возможность думской оппозиции и революционным партиям воспользоваться его именем как орудием, направленным непосредственно против династии. Мария Федоровна, как и многие другие члены царской семьи, принимавшая у себя лиц разных взглядов и политических направлений, часто даже враждебных императору и императрице, также находилась под влиянием сплетен и слухов, часто необоснованных.
С самого начала войны Николай II воздерживался от непосредственного вмешательства в ход военных действий. Он неоднократно приезжал в Ставку и устраивал смотры войскам, отправляемым на фронт. Но управление боевыми операциями находилось в руках вел. кн. Николая Николаевича. Императрица Александра Федоровна в письмах к мужу неоднократно упоминала, что вел. кн. в своих обращениях к армии и обществу принимает тон, который приличествует только монарху. Однако Николай II доверял главнокомандующему, и пока поло-жение на фронте не стало угрожающим, воздерживался от активного вмешательства в руководство военными операциями. Но 5 мая 1915 г. после посещения Ставки император писал супруге: «Мог ли я уехать отсюда при таких тяжелых обстоятельствах? Это было бы понято так, что я избегаю оставаться с армией в серьезные моменты. Бедный Н, (вел. кн. Николай Николаевич. – /0Х), рассказывая все это, плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком… Он все принимался меня благодарить за то, что я остался здесь, потому что мое присутствие успокаивает его лично».
Большинство министров были против решения Николая II взять на себя военное командование. Немалую роль в этом играли слухи, что решение принято по подсказке Распутина.
Хотя отношения между Николаем II и Марией Федоровной по-прежнему оставались сердечными, влияние императрицы-матери на сына к этому времени заметно ослабело. Влияние же Александры Федоровны все более усиливалось, и, по мнению многих, оно не всегда было позитивным. По свидетельству В. Н. Коковцова, во время встречи, состоявшейся уже после его отставки с поста председателя Совета министров в январе 1914 г., императрица-мать была настроена очень пессимистически. После долгого молчания она сказала: «…Поймите меня, насколько я страшусь за будущее и какие мрачные мысли владеют мной. Моя невестка не любит меня и все думает, что у меня какое-то ревнивое отношение к моей власти. Она не понимает, что у меня одно желание – чтобы мой сын был счастлив, а я вижу, что мы идем верными шагами к какой-то катастрофе».
Мнения о вел. кн. Николае Николаевиче были самые различные. Одни считали его хорошим полководцем, другие, напротив – отрицали это. Так, вел. кн. Александр Михайлович полагал, что «если бы вел. кн. Николай Николаевич оставался на посту командующего до февраля 1917 г., он оправдал бы все ожидания и сумел предупредить февральский солдатский бунт». Противоположного мнения придерживался находящийся при Ставке протопресвитер Русской армии и флота отец Георгий Шавельский, который отмечал дефекты духовного склада вел, кн. «При внимательном наблюдении, – писал он, – нельзя было не заметить, что его решительность пропадала там, где ему начинала угрожать серьезная опасность, это сказывалось и в мелочах, и в крупном. <…> У вел. кн. было много патриотического восторга, но ему недоставало патриотической жертвенности. Поэтому он не оправдал и своих собственных надежд, что ему удастся привести к славе Родину, и надежд народа, желавшего видеть в нем действительного вождя».
