что на год старше и выше на две головы, проигрывал рыжей напрочь. И всё глубже увязал в безнадёжной для себя перепалке.
– Да правильно я делаю, поняла?! Неровно тут. Отстань!
– Неровно, ага-а-а, – отвечала Настя дурашливым голосом, манерно поводя плечами. – Руки у тебя неровные.
– Да замолчи ты! Не мешай!
Отставив бокал на потрескавшиеся, перехваченные стальными скобами, перила, Тамара запрокинула лицо к предзакатным шёлковым лучам и подумала – машинально почти, – что Серёжа в этом возрасте знал уже назубок: с девочками ругаться нельзя.
Сама учила.
В пятом, кажется, классе Серёжку взяла в оборот такая вот, похожая на Настю.
Серёжа огорчался.
– Ни в коем разе! Ты что? С норовистыми главное выдержка.
Олега это трогало безмерно – как она вворачивала его словечки в разговоры с сыном, как чётко выдерживала линию воспитания.
– Слушай маму, сынок, – вступал Олег. – Она знает, что говорит.
И бросал на жену исподлобья игривый взгляд.
Сидя в шезлонге, Тамара поглядывает сквозь сощуренные веки на играющих детей, на прибирающихся к беседке взрослых, и вспоминает, как любила сидеть здесь раньше, с бокалом вина под гаснущим солнцем, слушая голоса и звуки, долетающие из дома, в открытые для вечернего проветривания окна.
Раньше. В закончившейся жизни. Когда Серёжа был жив.
Когда он был маленький и по-настоящему свой. И прибегал спросить: «Мамочка, можно я самолётик сверху пущу? Я потом подниму, подниму».
Два долгих года, прошедшие с похорон сына, Тамара и Олег только тем и спасались, что принимали гостей. Поначалу, разумеется, к ним ездили из чувства долга. В ритуальные даты Серёжиной смерти, в дни рождений – его и осиротевших его родителей. В новогоднюю декаду наведывались по одному и малыми группами, избегая неуместной праздничной колготни. Чмокали и обнимали Тамару, заглядывали Олегу в глаза, пожимая вопросительно, будто опробуя, ладонь: ну, что, всё такая же крепкая? Дарили простенькие трогательные подарки, каждому из которых Тамара непременно находила подходящее место, и при следующем визите дарившего отчитывалась: как прижилась, что пережила вещица. Двадцать третье февраля, восьмое марта, Пасха, Троица, Рождество. Скоро сблизились. Стали наведываться с детьми. Съезжались без церемоний, кто во сколько мог. Вечера эти, затягивавшиеся, бывало, допоздна, изломанные приходами и уходами гостей, сменой разговоров и наскоро дорезаемых салатов, хозяева никогда не превращали в поминки по Серёже. На могилу к сыну ездили без эскорта. Управлялись поутру, до первых пробок: Тамаре нужно было ещё успеть прибраться и приготовить, сделать причёску и маникюр. Так мужественно и собрано, не размениваясь на всхлипы, несли они своё горе, что влюбили в себя всех, и мало-помалу дом отставного полковника ФСБ и его очаровательной моложавой жены превратился в столицу обширного клана Мукачевых. Здесь обсуждались новости и перемывались кости. Здесь спрашивали советов и выносили вердикты. Спустя два года после смерти сына Тамара и Олег ощутили вдруг пусть
