В остальное время она восхищалась всем подряд, находила безумно интересным ход мировой истории и старалась идти с ней в ногу, причем вприпрыжку. Ко мне она относилась не как ко взрослому или ребенку, а, скорее, как к герою романа. Романа, который она любила нежно и страстно и к которому обращалась ежечасно. Она не желала слышать ничего неприятного или грустного.
– Раз уж действительность банальна и безрадостна, придумайте для меня какую-нибудь прекрасную историю, вы ведь так гениально обманываете, что было бы жалко лишать нас такого удовольствия.
Я описывал ей воображаемый, якобы прожитый мной день, и она восторженно хлопала в ладоши, восклицая при этом:
– Ах, какой волшебный день, мое обожаемое дитя, какой день, я так рада за вас, вы, наверно, здорово позабавились!
И осыпала меня поцелуями, или, по ее выражению, «поклёвывала», а мне ужасно нравилось, как она это делала. Каждое утро, получив от отца новое имя на предстоящий день, она вручала мне одну из своих бархатных перчаток, предварительно надушенную, чтобы ее рука весь день была моим поводырем.
Некоторые черты ее лица – прелестные округлые щеки и весело искрящиеся зеленые глаза – отражали нюансы ее ребяческого поведения. Перламутровые и пестрые заколки, которыми она беспорядочно украшала свою пышную гриву, придавали ей задорный и дерзкий облик вечной студентки. Однако пухлые алые губы, в которых непонятно как держались, не падая, тонкие белые сигареты, и длинные ресницы, чутко реагирующие на любое событие, открывали зоркому наблюдателю, что она уже взрослая. А ее туалеты, очень элегантные и слегка экстравагантные, по крайней мере в некоторых сочетаниях, выдавали внимательному взгляду, что она уже пожила, что она уже не молоденькая.
Так писал мой отец в своем личном дневнике, который я обнаружил и прочел много позже. Уже после всего… И хотя из его записей трудно было понять, где начало, где конец, такой портрет мог нарисовать только он – мой отец.
Мои родители всегда танцевали, где бы они ни бывали. С друзьями – по ночам, вдвоем – по утрам, а в дневные часы как получится. Иногда и я танцевал вместе с ними. И танцевали они с самыми невероятными вывертами, сметая все на своем пути: отец подбрасывал Мамочку вверх и ловил за кончики пальцев после одного, а то и двух-трех кульбитов, пропускал у себя между ногами, кружил с бешеной скоростью, а когда выпускал из рук – конечно, не нарочно! – Мамочка шлепалась на пол и сидела в центре своей юбки, точно чашка на блюдце. И всегда, когда затевались танцы, они готовили для себя самые что ни на есть фантастические коктейли, украшали их зонтиками, оливками, ложечками и выставляли целую коллекцию винных бутылок. На комоде в гостиной, перед огромной черно-белой фотографией Мамочки, прыгающей в бассейн в вечернем платье, стоял старинный патефон, на котором неизменно проигрывали одну и ту же пластинку Нины Симон с одной и той же песней «Мистер Божанглз»[2] – единственный диск, который
Нина Симон (наст. имя Юнис Кэтлин Уэймон, 1933–2003) – великая джазовая певица, пианистка и композитор. Песня американского кантри-музыканта Джерри Джеффа Уокера «Mr Bojangles» (с одноименного альбома 1968 года) – одна из самых популярных композицией с конца 1960-х по наше время, она вошла в репертуар десятков выдающихся исполнителей, но именно для Нины Симон песня «Мистер Божанглз» стала своего рода визитной карточкой. Джерри Уокер рассказывал, что на создание этой песни его вдохновила одна встреча в новоорлеанской тюрьме, куда попал по пьяни. В камере, набитой такими же перепившими, музыкант познакомился с белым бродягой, который называл себя Мистер Божанглз, явно позаимствовав псевдоним у знаменитого танцора-чечеточника Билла Робинсона (1878–1949). Божанглз рассказал, что недавно умер его любимый пес, единственная на свете близкая ему душа. Его печальный рассказ вверг в уныние всех пьяниц в камере, и, чтобы развеять хандру, они потребовали, чтобы Божанглз сплясал для них, что тот и проделал. –
