этот тип! – крикнул кто-то из гостей.
– Послушайте, все это как-то нелепо… – пробормотал я, застигнутый врасплох со своим враньем.
Потом, осознав, что меня разоблачили, разразился беззаботным, торжествующим хохотом.
– Да он и впрямь сумасшедший, вы только поглядите, он же насмехается над нами! – воскликнула, вполне справедливо, моя обвинительница, надвигаясь на меня.
– Я никого не заставлял верить в мои рассказы – они вам понравились, и вы их приняли за правду! Я вас разыграл, и вы проиграли! – ответил я с ехидной усмешкой, отступая назад с двумя бокалами виски – по одному в каждой руке – и не замечая, что у меня за спиной бассейн.
Я уже был в опасной близости от бортика, как вдруг моя обвинительница оторвалась от земли, взвилась в воздух, вошла в пике и со страшным шумом плюхнулась в хлорированную воду.
– Я не прошу у вас прощения, дамы и господа, я просто не могла поступить иначе! Этот человек – мой дедушка, любовник Жозефины Бейкер, прусский кавалерист и мой будущий муж, все в одном флаконе, и я ему верю!
Итак, достаточно было одной вечеринки и одного танца, чтобы эта безумная, увенчанная перьями женщина пробудила во мне безумную любовь, заставив разделить с ней ее безумие.
3
В школе дела шли не так чтобы очень, а вернее, очень скверно, особенно для меня. Когда я рассказывал в классе, что творится у нас дома, учительница мне не верила, а ученики тем более, и тогда я начинал врать напропалую, выворачивая правду наизнанку. Так оно было лучше, в интересах окружающих, а главное, в моих собственных. Поэтому в школе моя мать всегда носила одно и то же имя, Мамзель Негоди вообще не существовала, Мусор вовсе не был Сенатором, а Мистер Божанглз представлял собой всего лишь глупую пластинку, которая крутилась, как все другие пластинки; кроме того, в школе я ел строго в положенные часы, как мои одноклассники, и так оно тоже было лучше. В общем, дома я выворачивал правду на лицевую сторону, а в школе наизнанку, это было довольно сложно для меня, но проще для всех остальных. Кстати, это касалось не только правды, но и моего почерка: он у меня был «зеркальный», как сказала учительница, хотя сам я прекрасно знал, что зеркала не пишут. Учительница тоже иногда врала, но ей-то было можно, на то она и учительница. Все вокруг врали, кто больше, кто меньше, потому что спокойствие куда удобнее правды, одной правды и ничего кроме правды. Зато Мамочке очень нравился мой зеркальный почерк, и когда я возвращался из школы, она просила меня писать все, что ей приходило в голову – прозу, списки покупок, всякие слюнявые стихи.
– Ах, как это прекрасно. Напишите, пожалуйста, мое сегодняшнее имя, я хочу посмотреть, как оно выглядит в зеркальном отражении! – говорила она, восхищенно глядя на меня.
После чего прятала эти клочки бумаги в свою шкатулку с драгоценностями, приговаривая:
– Такой почерк – просто клад, лучше всяких наград!
Но учительница
