гнев. Захрипев и завыв ночной волчицей, она ткнула его длинными ногтями, мелькнув черной тенью корявой ветвистой руки…
Она попала в щеку, он взвыл и отшатнулся, и схватился за лицо, по которому пошла кровь. И тотчас же отшвырнул легонькую костлявую Азу, и она осела на прохладный ночной песок опустевшего пляжа.
Интересно, слышал ли кто-нибудь скандал в дальних палатках? Проснулся ли? Попытался ли высунуться или – наоборот, только крепче забрался в спальный мешок по принципу «мое дело – сторона»? В абсолютно пустынной тихой ночи над темными горами и морем крики должны быть слышнее… Но были ли они столь громкими, как казалось? Или – наоборот, сдавленными, хрипящими?
Аза упала на песок, загребла его кроссовками, закрыла лицо длинными узкими ладонями. Дикие, злые слезы душили космическим отчаяньем, выступали и капали, в то же время такие скупые и вязкие, как всегда у нее…
Она выла в ночи оборотнем. А потом вдруг посмотрела на свои ногти, измазанные в его крови. Инстинктивно облизала слегка окровавленные пальцы. И странно успокоилась. Только свистело дыхание, но хотелось долизать все кровяные капли…
Сколько прошло времени? Что еще случилось в эти минуты? Текли ли слезы, пахнущие землей? Только хлюпал прибой прекрасного, холодного и равнодушного к ней моря.
И вдруг тяжелый силуэт навис, сел рядом на прохладный песок. И положил на нее руку. Она дернулась, но рука оказалась теплой и мягкой.
– Аза, извини меня! Я прошу прощения!
Повисла пауза мрака и снова закипающих слез.
– Я погорячился, Азочка. Прости меня, пожалуйста!
– Ты тоже меня прости! – произнесла она, потому что ничего другого уже невозможно было сказать в эту минуту.
И мир вокруг как будто почти изменился… Хотя так же хлюпал прибой и простиралась огромная пустынная вселенная сверху.
Его ладонь погладила ее по прямым длинным слегка растрепавшимся волосам.
Они молчали. Никто из них был больше не в состоянии ничего сказать.
Галя была запуганной девчонкой, брошенной в лужу, но – она же была и Джульеттой под софитами немного душного зала, где две сотни глаз смотрели на нее, где слышались крики Майки Броу и Альбинки Аметистовой: «Браво, Галька!» И от этого заживало прошлое, и слезы высыхали, и грязь отмылась… И помнился только запах мужского парфюма ее Ромео – Бориски, встречающийся легким вихрем с ее, Джульеттиными, духами.
Но сейчас она шагала по тоннелю, одна, убежавшая сюда от всех. Ей нравилось быть одной.
И вдруг, на знакомом вроде бы участке, она увидела нечто странное. Остановилась. Здесь открылась, очевидно, потянутая собственным весом, какая-то крышка на высоте метра полтора. Квадратная, чугунная. Очень старая. Ее место явно не значилось на схемах как действующий агрегат.
Чуть поодаль светил фонарь, и дальше было боковое ответвление – «Проход №4» – и решетка.
Но за открывшейся крышкой, где явно уже перетерся заклиненный за ненадобностью
