повязок, кучи которых накоплялись в углу двора его большого госпиталя. В темном коридоре Гирин подвигался ощупью, извлекая из кармана фонарик. Первая, вторая, третья дверь… здесь! Но на двери висел продетый в кольца замок. Пришлось постучаться напротив, туда, где слышался разговор.
Маленький человек в халате, донельзя замызганном гипсом, вопросительно улыбнулся.
– Не скажете ли, как попасть в мастерскую Пронина? – спросил Гирин.
Улыбка исчезла с лица маленького человека, а его собеседник – небритый человек в очках и черном поношенном пальто – нахмурился.
– Пронин, он, знаете ли… – забубнил он.
– Знаю все, – перебил Гирин, – мне надо найти его мастерскую.
– Мастерская его занята другим скульптором… мною, – ответил человек в пальто.
– И давно?
– С пятидесятого года. Уже одиннадцать лет!
– Но как же скульптуры Пронина?
– Что ж поделать, выставили в коридор. Думали, кто возьмет из родственников, а у него их нет… или не интересуются.
– Вы сами скульптор и так спокойно об этом говорите? Ведь это варварство!
– Э, бросьте, такими вещами полна жизнь. Куда деваться? Я сам, когда вернулся, то нашел свое… там! – Художник показал в сторону двора, на котором громоздилось тоже немало обломков скульптур как памятник творческой борьбе и несбывшимся надеждам.
– Кстати, – продолжал он, – у Пронина почти ничего не было, только десяток небольших эскизов. Накануне войны он работал над единственной статуей…
– Да, да, где же она? – насторожился Гирин.
– Здесь.
– Как – здесь?
– Где же еще? Там вот, в конце коридора. Сохранилась, не отдали на дрова в войну…
– На дрова? – Даже выдержанный Гирин не мог скрыть возмущения.
– Кому она нужна! Из всех нас только Пронин упорствовал с нагой натурой. До войны было ему совсем плохо. Да и теперь в искусстве обнаженность… хм, не в моде. Натурализм, буржуазно…
– Спасибо, я все понял. С вашего разрешения посмотрю на статую. Всего хорошего!
Гирин шагнул в коридор, не обратив внимания на недоумевающие взгляды, которыми обменялись оба скульптора. Он поднял фонарик и сразу увидел у простенка за последней дверью большую деревянную статую в полтора человеческих роста. Окруженная безликим хламом изуродованных скульптур, она стояла в свободной и открытой позе, резко выделяясь живой тканью дерева среди белой слепоты гипса. Дерево потрескалось – глубокие черные трещины бороздили руку статуи и лицо справа, рассекали во всю длину левый бок и левое бедро, покрывали мелкими продольными штрихами всю фигуру. Гирин направил фонарь на лицо статуи. Она, Анна! Из глубины прошлого, через непереходимую бездну, отделявшую мертвую от живого, поднялось, ожило чувство утраты. Густая темная пыль покрывала голову и плечи статуи, будто древний знак скорби,
