по той причине, что она высказала, а потому, что она ждала Ивана. Хорошее будет начало работы, – подумала саркастически. Звать к себе в номер было бы ещё большим преступлением, к которому она не было готова. Но человек стоял в дверях, пришлось пригласить его закрыть дверь и сесть на стул за стол.
Иван крестьянский сын снял свою шапку и куртку, повесив их на стоявшую в углу пятирожковую вешалку, и сел, но не к столу, а на стул, стоявший у входа воле стены.
– Я может быть, помешал. Ты, я смотрю, занята делом: печатаешь. Я посижу здесь в сторонке и пойду.
За окном чернело небо. В комнате были он и она. Они не знали друг друга. Им не были известны ни характер, ни привычки, ни прошлое, ни настоящее сидящего на другом конце комнаты человека. Но они смотрели глаза в глаза, пытаясь всё это понять. И им казалось, что они понимают, что они всё знают и чувствуют. Глаза говорили и говорили.
Его – печальные и задумчивые от прожитого и от долгого пребывания в одиночестве на Крайнем севере – рассказывали грустную историю о том, как он, молодой, в красивой лётной форме, попал на вечеринку к друзьям, где его изрядно подвыпившего окрутила весёлая толстушечка, завела к себе домой, и после нелепо проведенной ночи, когда он едва сознавал, что делал, она заставила его жениться на себе, ожидая, как она сказала, от него ребёнка. А детей родилось сразу двое – мальчик и девочка. И он, не чувствуя ни малейшей любви к этой женщине, лишь исполняя моральный долг, когда женился на ней, и не будучи уверенным в том, что в родившихся детях течёт его кровь, решил поехать работать на Шпицберген, а она отказалась. Взгляд выдавал: ей и там, в подмосковном Жуковске, где они повстречались и жили, хорошо.
Настенькины глаза – огромные со вскинутыми вверх ресницами, восторженные от всего нового, что увидели за последние два дня, но полные опыта пережитых трагедий и с опаскою повстречаться с новыми, застыли в наивном женском ожидании чуда. Им так хотелось встретить любовь, и они так боялись её: а вдруг она не настоящая, не чистая и светлая, не такая сильная, что от неё никуда не денешься, а такая, что от неё упадёшь, как в море, и поплывёшь по жизни укачиваясь, теряя всю себя в крепких объятиях, которые всё смогут, от всего спасут, никогда не обманут.
Но разговор их получился неожиданным.
Он продолжал сидеть, молча, у стены, а она за столом с пишущей машинкой и смотря на него в упор, произнесла так, словно возражала ему:
– Только не говори мне, что у тебя несчастная любовь.
– Да, я ничего не говорю, – сказал он и немного нахмурил ровные, как стрелки, брови.
– Нет, говоришь. Я же вижу по твоим глазам.
– Ты колдунья какая-то.
– Да, и я чувствую, что ты хочешь сказать, но не надо. У тебя есть дети?
– Двое, мальчик и девочка.
– Ну, вот видишь, ты счастливый отец. И у меня есть сын. И я счастлива.
Настеньке так хотелось, чтобы всё так и было, чтобы она была счастлива с Женечкой, но смутная тревога о нём никогда не покидала её, внося тень
