остроглазый, шустрый, немного взбалмошный, но добрый, считал деда колдуном.
Друзья Максима, шумной ватагой носившиеся по пыльным дорогам, у дома этого смолкали, и с жадным интересом всматривались в заросли сада, переглядываясь. Немногие смельчаки рискнули на вылазку по ту сторону забора. Хотя штакетины совсем сгнили, изгородь приходилось штурмовать из-за колючей бузины, рвать футболки и до крови расцарапывать острые локти и грязные коленки.
Эти жертвы, впрочем, никогда не были напрасны. В саду можно было до отвала наесться яблок, малины, вишни, поваляться в густой, всегда влажной траве, и, самое главное, пробраться как можно ближе к дому, чтобы попытаться заглянуть в мутные, потрескавшиеся стёкла окон, в надежде увидеть что-нибудь загадочное.
Ничего, кроме самой простой обстановки , разглядеть не удавалось. Мебели в доме, единственная комната которого была обитаема, как таковой не было. Русская печь, с потрескавшейся, местами обвалившейся штукатуркой, огромная поленница дров, ведро с водой, стол со стулом – вот и всё, что удавалось рассмотреть ребятам. Кровати у деда не было, а спал он в огромном гамаке, растянутом почти на всю ширину комнатушки.
Однажды, на расспросы Максимки о хозяине старого дома, отец, насупив брови, покачал головой и, без особой охоты, рассказал, что дед этот не местный, пришлый, взялся из ниоткуда, да и поселился в заброшенном доме, что живёт в нём довольно давно, но даже соседи его толком не знают. Участковый, старый отцовский знакомый, поговорив с дедом с полчаса, пояснил потом любопытствующим, что документы у того в порядке, что спокойный он, тихий, мешать никому не будет, так и пусть себе старость доживает. Дом с садом раньше принадлежал одинокой женщине, а после её смерти так никому и не достался.
В местный магазин дед ходил не часто, но покупал всегда помногу, с трудом потом таща накупленную снедь до своего убежища. От помощи всегда отказывался; нервно мотая из стороны в сторону копной седых волос, хрипло выдыхал: «Не надо».
Даже имени его никто не знал. Звали дедом, и всё. С почты приносили пенсию, раз в месяц. Дед расписывался в получении через полуоткрытую дверь, в дом никого не пускал.
В конце июня, в самую жару, возвращаясь из магазина, дед упал, прихватило сердце, и был доставлен домой каретой скорой помощи. Соседка Максимки, дородная тетя Нюша, категорично заявила его матери, что не жилец этот дед, не встанет больше, так и помрет в своей лачуге. Максимке стало так жалко одинокого больного старика, что вечером того же дня он, собрав нехитрый гостинец, отправился, не смотря на робость, к заброшенному дому. На стук в дверь никто не ответил и Максимка заглянул в окно. Дед спал, раскинувшись в гамаке наподобие морской звезды, широко распластав во все стороны худые руки и ноги. Лицо его, изрезанное сеткой мелких морщин, сияло из-под спутанных прядей нечёсаной бороды неземным блаженством, он широко улыбался, растягивая в тонкую нить свои бледные синеватые губы. Максимка оторопел, а потому так сильно прижался
