Шея его стала багрово-черной, желваки перекатывались под кожей как огромные подшипники, на лбу выступила испарина. Он сжал худые кулаки и привстал,– вот и Олеся не вытерпела. Стала притворяться, что нравится ей такая жизнь, прости господи.. Они-то и расслабились. Говорит она им как-то, пошли, мол, на поле, покуролесим, в стогах-то. А сама сплела из ромашек венок, толстый такой, в три пальца толщиной. У нас такие венки женихам дарили, навроде как признание в любви. Пришла ко мне: прощай, говорит, прощай! Нет сил терпеть больше. Я-то думал, может, сбежать решила. А она в венок этот, девичий, серп свой запрятала, без ручки только, одно лезвие, чтоб не заметно было. Вышли они значит, на поле. Она голая, в венке одном. Красивая, как смерть. Немцы-то тоже форму посбрасывали, голыми остались, без парабеллумов своих, и давай её ***, все четверо. Один значит, спереди, другой сзади, ну, сам понимаешь.. Другие два надрачивают, очереди ждут. Тут Олеська изловчилась, достала из венка серп и давай им по причинным местам орудовать, все муди им срезала, под корень, она-то с серпом лихо управлялась. Забегали немцы по полю, а кровь так и хлещет у них между ног во все стороны. Один аж до хаты добежал, на крыльце упал, помер. Денщики как увидели, что Олеся с насильниками своими сотворила, выскочили, да и забили её лопатками саперными. Живого места на ней не оставили, всю искромсали. Заставили меня потом, полуживого, трупы этих офицеров хоронить. И Олесю, родиночку мою. Вон там,– Чортяка махнул рукой в направлении поля,– все они и лежат.
Старик обхватил голову руками и смолк. Я был потрясён и возбуждён его рассказом. Мое живое воображение рисовало то сладострастные, то кровавые картины, юношеская чувственность моя взбурлила так, что в груди стало горячо и страшно. Не в силах оставаться с Чортякой, я бросил удочки и пойманную рыбу и пошёл домой.
Бабушка не сразу заметила мое возбуждение, граничившее почти с лихорадкой. Она готовила что-то вкусное на обед, стоя у плиты спиной ко мне. Я сел за стол и попытался унять дрожь.
– Бабушка,– почти выкрикнул я на выдохе,– ты знаешь, что с Чортякиной женой в войну случилось?
Она поставила на стол большую тарелку дымящихся, пышущих жаром и лоснящихся от масла пирожков. Опустившись на стул, молча, с минуту, смотрела в окно. Потом, не глядя на меня, встала и вновь отвернулась к плите.
– Говорила тебе,– тихо запричитала бабушка, продолжив стряпать,– не ходи ты с ним. Понарасскажет такого, что жить не захочется, недаром Чортякой кличут. Что до жены его.. Олеся была его жинкою. Молодая, да вдова уже. Любил он её сильно, аж до помутнения. Всё ревновал, таскался за ней везде, проходу не давал. Уговорил-таки, кобель молодой, увёз её на хутор свой в лесу, он же лесником был. Спрятал там, и сидела она, как птичка в силке. Помню, жаловалась мне, что замуж за Чортяку пошла, больно ревнивый, а чуть что, с кулаками лезет. Да и как чоловик, муж то есть, он слабеньким оказался. В общем страдать ей и дальше, но тут война. Пришли к ним на постой, значит, офицеры, молодые, красивые, в чёрной форме с серебром. Чортяка сразу к новой
