у и опознал в ней кусочек угля, прежде чем тот исчез. Исчез под легким дыханием ребенка, и этот факт, словно пронесшейся ураган, навсегда изменил окружающий мир. Пока совсем незаметно, но также неотвратимо и непредсказуемо.
2
Ласковый доктор отчитывал молодую неопытную горничную, взятую «в помещения» из далёкой деревни с неделю назад и теперь смиренно стоящую перед барином. Руки её беспрерывно оглаживали передник, а виновато-испуганные глаза смотрели в пол. Неизменная накрахмаленная наколка слегка сдвинулась в курчавых смоляных волосах к порозовевшему уху, и девушка не смела её поправить.
Неприятный разговор, несвойственное для доктора занятие – он делал это с неохотой, но провинность девушки была серьёзной: мало того, что она нарушила строжайший запрет заходить в смотровую, но дело могло кончиться пожаром.
– А про лупу ты откуда знаешь? – Доктор решил, что назидательного сказано достаточно и девица, судя по внешнему виду, раскаивается…
– Я, барин, не знаю про… Слова этого… произнесь не могу, срамно как-то…
– Не реви… Слово как слово… Путаешься от страха… Вот это увеличительное стекло, которое ты брала, называется лупа. Тебе известно её назначение? Что ты бормочешь? Не слышу!
– Про стёклышко знаю… Прошлый год к господам студент приезжал, траву ему охапками носили. Так он на неё через стекло смотрел. А ещё бывало, кругляк этот к глазу поднесёт, глаз страшный сделается… А ресницы огромные…
– Понравился студент? Ну-ну, вздор потом… Зачем же ты, голубушка, мою ухватила?
На столе, возле прожжённого пятна на зелёном сукне, лежали крупные и мелкие, гладкие и острые, осколки стекла, медная оправа с фигурной ручкой из морёного дуба – всё что осталось от великолепного инструмента мастеров немецкого города Йена.
– Виновата, барин, как есть…
Оказалось, её, в обход запрета, послали прибрать в кабинете, но забыли сказать, чтобы инструменты, боже сохрани, их трогать. Она и не посмела бы, только полюбопытствовать, а одинокую чёрную пылинку на зеркале с ремешком пожалела почему-то, не сдула. Так на мизинце и донесла её до залитого весенним солнцем окна и… лупу узнанную прихватила, чтобы рассмотреть кроху на прощание и выпустить на волю, в город.
– А после прибираться начала, и почему вода в прозрачном блюдце загорелась – не пойму…
– Не вода и не в блюдце, а Spiritus aethylicus в Петри. Да что там! Сам не закрыл… Ты лупу на окне оставила, а там солнце…
– Верно, барин. Я кинулась, а огонь всё пуще… Испужалась я… Всё на пол летело… Люди сбежались…
На последних словах горничной в дверях кабинета появилась хозяйка дома.
– Если бы не люди, пустила бы ты нас по миру, – с порога зазвучал грубоватый голос. – Неумеха! Ступай, после с тобой поговорю. Теперь при кухне будешь.
Девушка сделала неловкий книксен и выбежала.
– Теперь с тобой, любезный друг!
Доктор состроил смущенно-непонимающую мину:
– А что с мной…
– Опять за старое???
– Какое старое?
– Вот-вот, молодое, но вполне зрелое…
Громкое «Ура!», «Ура!», «Ура!»
1
Ветер. Ветер – извозчик истории. А сегодня он не какой-то там «ванька», настоящий трёхрублёвый лихач разгулялся над своевольной Невой, над роскошным центром и неприметными окраинами имперской столицы. Играючи он поднимал слежавшуюся пыль с мощёных петербургских улиц, завивал её в столбы, щедро смешивал с дымами печей доходных домов, неспящих заводов, мануфактур и военных кораблей.
Не забыл ветер и про «Овечку», стоящего под парами паровозного монстра. Срывая с высокой трубы чёрное кружево дыма, он разносил его по крытому перрону Варшавского вокзала, вдоль десятка купейных вагонов, по шевелящейся людской массе. Сажа, не выбирая, оседала на крепдешине нарядных платьев, шляпках богатых дам и курсисток, в основном провожающих, и на парадных кителях, на фуражках офицерских чинов, в основном отбывающих.
Грохотал полковой оркестр, фальшивил ужасно на свежей «Прощание славянки», но публика ничего не замечала, была возбуждена до крайности, до состояния – модное слово в светских салонах – экстаза. Все будто поголовно нанюхались патриотического кокаина.
Долговязый гимназист подскочил к семейной паре – статной женщине лет не более тридцати и военного в погонах капитана. Двух девочек-двойняшек держала за руки mademoiselle. Семейство скромно стояло возле чугунной опоры, и, казалось, не принимало участия в общем восторженном подъёме.
Гимназист
