е клубы в нарастающем пламени. Шорох пожираемой огнем соломы переходил в непрерывный гул. Балки рушились в погребальный костер, давили скот и птицу. Дикий вой животных, вопли женщин, спасавших детей, слились в безобразный шум, поднявшийся над гаванью Себу, где полчаса назад совершилось убийство гостей-повелителей. Пожар гнал народ на песчаный берег. Обезумевшие от страха толпы индейцев бросали родных, устремлялись по узкой сероватой полосе в джунгли. Никто не пытался догнать испанцев. Продырявленное картечью войско, раздавленное килями каравелл, отчаянно отбивалось от соплеменников, старавшихся вплавь захватить лодки, найти спасение в переполненных балангах.
Спокойное море Минданао равнодушно блестело в лучах жаркого полуденного солнца. Бирюзовые волны спешили в зеленые лагуны, лениво лизали форштевни судов, обдавали теплыми брызгами моряков, ставивших кливера. Потеряв лучших офицеров, обезглавленная, тяжелораненая эскадра брела на запад в сторону острова Бохол, куда вечерами опускался желтый обжигающий шар. Ни Жуан Лопиш Карвальо, невольно ставший командующим, ни Гонсало Гомес де Эспиноса, добровольно взявший обязанности помощника, ни Хуан Себастьян де Элькано, сумевший вывести из толчеи «Консепсьон», не были посвящены в замыслы адмирала и его приближенных. Они имели одно желание: бежать без оглядки подальше от проклятого архипелага! Так проскочили 18 лиг.
Командиры опомнились только вечером у оконечности тихого мирного Бохола. Солнце плескалось в воде, разбрызгивало по небу винные краски. Ветер с востока утих, растерял по дороге пепел спаленного города. Измученные моряки перевели дух. Страх был так силен, что на ночь не осмелились высадиться на острове, заякорились на рейде. Провели подсчет сил, и настроение ухудшилось. На трех кораблях осталось сто пятнадцать человек, из которых около трети было больных и увечных. На первые дни в трюмах есть достаточно продовольствия, сохранился большой обменный фонд товаров, но как провести малыми силами корабли на Молукки? Где взять рабочие руки? Команды судов поредели наполовину.
Алое закатное небо через раскрытые настежь окна вваливалось в каюту «Тринидада», окрашивало бурым цветом дубовые панели, отражалось в облезшем от сырости зеркале, наполняло густотой малиновую обивку кресел, предназначавшихся для резиденции губернатора островов. Карвальо пнул резную дверь в апартаменты Магеллана, вошел внутрь. Хотя хозяин погиб не здесь, а преемник не успел раскидать вещи и последовал за ним вдали от корабля, Жуану почудилось что-то кровавое и зловещее в беспорядочно валявшихся на столе картах, счетах, расходных книгах, в скомканном плаще на неприбранной кровати, в резко вонявших склянках с мазями для натирания больной ноги, в висевшем на крючьях позеленевшем оружии, в сумрачном свете казавшемся покрытым плесенью. Кормчий брезгливо поглядел на грязь на полу, сгреб в охапку со скатерти бумаги, швырнул на измятую подушку. Отодвинул от стола кресло, уселся посреди прохода, не решаясь занять место капитан-генерала.
Тут Карвальо заметил у изголовья кровати распятие, вскочил и перекрестился, будто живой свидетель застал его за непотребным делом. Из-за венецианского стекла в золоченой раме на стене глянуло худое осунувшееся лицо с темными впалыми глазами. Жуан провел тонкими длинными пальцами по седеющим волосам, слипшимся на лбу и за ушами, почесал ногтем бороду. Веточки кровеносных сосудов оплели желтые воспаленные белки глаз, прожженная солнцем кожа растрескалась и шелушилась, острый с горбинкой нос почернел. Карвальо пальцем приподнял верхнюю губу обнажил бугристые розоватые беззубые десны. Вокруг головы сиянием великомученика пламенело зарево.
Кормчего передернуло. Отвращение и жалость к самому себе заставили отвернуться от зеркала. «Я прикажу убрать вещи Магеллана», – решил он, усаживаясь в кресло и с удовольствием поглаживая мохнатую ткань.
Корабль покачивало на волне. Слышался плеск воды, шум валов, обрушивавшихся на песок. Вздыхало, всхлипывало рангоутное дерево. Хлопал неприбранный парус. С палубы доносилось усталое бормотание отца Антония, беспрестанно молившегося весь злополучный день. Стонали раненые, вынесенные подышать свежим воздухом. Кто-то плакал.
– Куда мы теперь пойдем? – раздался на юте голос Леона.
– Офицеры знают… – глухо пробубнил Эрнандес.
– … ему бы только с бабами воевать, – долетел отрывок фразы.
«О ком они? – подумал Карвальо. – Неужели обо мне?»
– Эспиноса – хороший воин, но ничего не смыслит в навигации, вмешался в разговор Альбо, словно отвечал на мысли Жуана. Карвальо, Пунсороль, Элькано – вот все наши кормчие.
– Разве ты не в счет? – спросили штурмана.
– Я не гожусь на роль капитан-генерала.
– Почему?
– Я – пилот, а не командир.
– Надо избрать дворянина, чтобы знал, как разговаривать с царьками, – решил Леон.
– Можно своего… – не согласился Эрнандес.
– Надо
