великосветской знатью. Сам Государь-Император ласковым взором привечал взволнованную певунью, исполнявшую тем временем самую что ни на есть революционную песню о мужике-горемыке, попавшем в Сибирь за недоимки.
Довольно скромную фигуру Императора окружала блестящая публика, усыпанная орденами и бриллиантами. Одна из дам, путая русскую и французскую речь, все пыталась дознаться у стоявшего рядом генерала, о чем поет эта пейзанка. Генерал отмалчивался, пожимая плечами. Тогда она снова наставила на Плевицкую свой лорнет и спросила себя самое:
– Что это, «батожа»?
Концерт свой певица закончила заздравной чарой, услужливо переданной ей одетым в парадный мундир московским губернатором генералом Джунковским.
Поднеся Императору золотой кубок, Плевицкая спела:
– Солнышко красное, просим выпить, светлый Царь,
Так певали с чаркою деды наши встарь!
Ура, ура грянем-те, солдаты,
Да здравствует русский родимый Государь!
Грянуло громкое «ура», от волнения у многих засверкали слезы…
– Спасибо вам, Надежда Васильевна, – тихо промолвил Николай II. – Слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Много я слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашем исполнении становится значительной и проникает в сердце…
Затем Плевицкую окружили дамы.
– Что это – «куделька», что такое «батожа»? – не унималась дама с лорнеткой.
– Куделька – это неспряденная пряжа, мадам, – пояснила Надежда Васильевна. – А батожа… батожа – с чего веревки плетут.
– Шарман! – осмотрела Плевицкую с ног до головы дама, – очень милы! – И отошла, поплыла по залу.
– Разве эта дама не русская? – тихо спросила Плевицкая генерала Николаева, стоявшего рядом.
– Она русская, но дура, – отвечал генерал.
Надежда пришла к театру и увидела у подъезда много автомобилей и экипажей.
– Господи, помоги, – помолилась она. – Как бы не провалиться.
«Запорожец за Дунаем», после которого ей петь, подходил к концу. Вот и занавес упал. За кулисами шумят, меняя декорации. От волнения перед выходом Плевицкая поссорилась было с аккомпаниатором.
– Эх, Рубинштейн! – съязвила она.
– Ух, ведьма! – огрызнулся Зарема.
Посмотрев внимательно друг на друга, они рассмеялись. Занавес, шурша, поднялся вверх. Надежда перекрестилась и вышла на ярко освещенную сцену. За ней тянулся длинный шлейф розового платья.
С первым же аккордом страх унялся, и Плевицкая захмелела в раздольной русской песне.
Сверху, из райка, ей кивали гимназистки, в первых рядах улыбались и что-то кричали… Успех был полный.
Белое московское утро в начале марта. Падает хлопьями тихий снег, ложится мягким
