от пламенно оранжевого до льдисто-бледно-зеленого. Позднее, когда снова на мир сползали холод и мрак, при свете вечерних звезд мы выпрямляли наши усталые спины и, отбросив в сторону кирку и лопату, отправлялись ужинать.
Эх-ма! Что это была за жизнь! Работа, еда, сон. Отрицательные удовольствия превратились в положительные. Великий жизненный принцип восстановления сил спасал нас, и спокойный отдых с номером старой газеты в руках казался нам изысканным удовольствием.
Меня беспокоил Блудный Сын. Он жаловался на мышечный ревматизм и выползал только к трапезам, в остальное время не покидая своих нар. Каждый день являлся надсмотрщик и с беспокойством справлялся, не собирается ли он выйти на работу, но больному с каждым днем делалось все хуже. Однако он переносил свои страдания очень бодро и среди этого неописуемого сброда казался олицетворением радости и света, отголоском того мира, к которому некогда принадлежал и я. Его прозвали в насмешку «счастливчиком», так неизменно было его хорошее настроение. При каждом удобном случае он играл в карты, и ему, должно быть, не везло, так как он взял у меня последние остатки моего маленького капитала.
Однажды утром, проснувшись около шести часов, я нашел приколотой к своему одеялу записку от моего друга:
«Дорогой шотландчик, мне очень тяжело покинуть тебя таким образом, но жестокий надсмотрщик настаивает на том, чтобы я отработал свои десятидневные харчи и для меня, измученного страданиями, не остается другого выхода, кроме бегства. Поэтому я снова погружаюсь в неизвестное. Буду писать тебе до востребования в Лос-Анджелес. Счастливо оставаться. Желаю удачи.
Поднялась суета и крик. Но он исчез, и внезапное отвращение к этому месту овладело мной. Я проработал еще два дня, охваченный унынием, которое возрастало с каждой минутой. Внутренний голос властно требовал перемены. Я не хотел допустить, чтобы работа раздавила меня. Я обратился к старшему надсмотрщику.
– Почему вы хотите уйти? – спросил он с упреком.
– Видите ли, работа слишком однообразна.
– Однообразна? Ну, знаете, это самый странный предлог для расчета, который я когда-либо слышал. Впрочем, каждому виднее его дела. Я дам вам расчет.
Пока он считал, я задумался о том, действительно ли мои дела были мне виднее. Но будь это даже величайшим безумием, я бы, не колеблясь, покинул ущелье.
Бережно неся в руке клочок бумаги – цену моего труда, – я отыскал одного из хозяев, язвительного, жесткого человека, страдающего дурным пищеварением. С ядовито-ласковой улыбкой он возвратил ее мне:
– Прекрасно, предъявите это в нашу контору в Окленде, и вы получите деньги.
Я стоял в ожидании денег, своего первого так тяжело доставшегося заработка и, услышав это, взглянул на него с оборвавшимся сердцем. Ведь до Окленда несколько сот миль, а я был без гроша.
– Не могли бы вы заплатить мне здесь? – пробормотал я наконец.
– Нет, –
