моей гички, Брауна.
– Конечно. Я пошлю за ним, а ваш теперешний слуга уложит пока вещи. А касательно ваших нужд в дороге?
– Мне ничего не надо, – сказал Хорнблауэр и в ту же секунду проклял свою гордость. Чтобы спасти себя и Буша от расстрела, потребуется золото.
– Нет, я не могу вас так отпустить, – запротестовал комендант. – Деньги могут немного скрасить вам путь. Кроме того, не лишайте меня удовольствия хоть чем-то помочь мужественному человеку. Умоляю вас принять мой кошелек. Сделайте одолжение.
Хорнблауэр поборол гордость и принял протянутое портмоне. Оно оказалось на удивление тяжелым и музыкально звякнуло в руке.
– Глубоко признателен вам за доброту, – сказал он, – и за ласковое обращение, пока я был вашим пленником.
– Мне это было в удовольствие, как я уже говорил, – отвечал комендант. – Желаю вам… желаю всенепременной удачи в Париже.
– Довольно, – сказал Кайяр. – Его величество велел поторапливаться. Раненый во дворе?
Комендант повел их на улицу, и вокруг Хорнблауэра сразу сомкнулись жандармы. Буш лежал на носилках, непривычно бледный и осунувшийся. Дрожащей рукой он закрывал от света глаза. Хорнблауэр подбежал и встал на колени рядом с носилками.
– Буш, нас повезут в Париж, – сказал он.
– Как, вас и меня, сэр?
– Да.
– Я часто мечтал побывать в этом городе.
Лекарь-итальянец, который ампутировал Бушу ногу, дергал Хорнблауэра за рукав и тряс какими-то бумажками. Это инструкции, объяснял он на смеси французского с итальянским, как быть с раненым дальше. Любой французский врач их разберет. Как только освободятся лигатуры, рана заживет. На дорогу он положит в карету пакет с перевязочными материалами. Хорнблауэр начал благодарить, но тут жандармы стали заталкивать носилки в карету, и лекарь должен был ими руководить. Карета была длинной, носилки как раз поместились вдоль, концами на противоположных сиденьях.
Браун был уже тут с капитанским саквояжем. Кучер показал, как пристроить багаж. Жандарм открыл дверцу и ждал, пока Хорнблауэр сядет. Тот глядел на исполинский крепостной вал: какие-то полчаса назад он ходил там наверху, раздираемый сомнениями. Теперь, по крайней мере, стало одним сомнением меньше. Недели через две его расстреляют, покончив и с остальными. При этой мысли в душе закопошился страх, сводя на нет первое, почти радостное ощущение. Он не хотел в Париж умирать, он хотел сопротивляться. Тут пришла новая мысль: сопротивляться будет и тщетно, и унизительно. Надеясь, что никто не заметил его колебаний, он полез в карету.
Один из жандармов указал Брауну на дверцу, и тот с виноватым видом сел, явно робея в присутствии офицеров. Кайяр садился на крупного вороного жеребца, который нетерпеливо грыз удила и злобно косился по сторонам. Утвердившись в седле, он подал команду, лошади застучали копытами, карета запрыгала по брусчатке, проехала в ворота и дальше на дорогу, которая вилась под пушками крепости.
