нельзя?
– Ну а огневую завесу перед атакующим, как практикуется на западном фронте, вы нам устроить можете? – с надеждой спросил Мизинов.
– Нет, этого мы тоже не делаем, – развел руками Васильев.
– А по ближайшим тылам немцев, чтобы мешать им подвозить пищу, подводить свежие войска, вы можете бить? – не отставал батальонный.
– На все это, батенька, у нас не хватит ни орудий, ни снарядов. Единственно, что мы сможем сделать и сделаем, – это заставить немцев в окопах немножко обалдеть, а перед их линией прорвем проволоку. Больше ничего от нас не ждите! Уж пардоньте нас, грешных!
«Прорвать проволоку, конечно, полезно, – думал Мизинов, возвращаясь в окопы. – Однако нужно еще дойти до нее. А идти придется пятьсот-шестьсот шагов по ровному, как скатерть, полю. На каждом ротном участке, как минимум, четыре-шесть вражеских пулеметов, не считая скорострельного ружейного огня».
Как только началась артподготовка, немцы замолчали. Ни одного выстрела. Мизинов собрал унтер-офицеров, и они отправились в первую линию. Долго стояли и смотрели в перископы, рассчитывая и примеряя, как идти. Старались найти какие-нибудь ложбинки, лощинки, складочки, чтобы без особенных потерь пройти хоть часть пути. Сразу у окопов местность слегка понижалась, так что при самом выходе образовалось подобие мертвого пространства.
Мизинов тотчас понял, что для его бойцов это как раз живое пространство – шагов в пятьдесят ширины, а дальше бугорок и ровное поле, но над ним, вплоть до немецких линий, от стрельбы густое облако пыли, так что ничего разобрать нельзя. Удача!
В полдень привезли обед для личного состава. Мизинову налили котелок. Он поблагодарил и стал подсаживаться к разным взводам. Ему хотелось узнать настроение солдат, как говорилось, «измерить температуру»… Что они думают… Пойдут или не пойдут… И если пойдут, то как… Только сделают вид или пойдут по настоящему, от сердца…
Мизинов говорил в деловых тонах: как следует идти, по каким ходам войти во вторую линию, по каким – в первую, как выходить в поле, как держаться ближе к начальству, кто кого замещает.
Отвечали ему тоже по-деловому. Иногда шутили, иногда смеялись. «Температура» казалась нормальной, а что у них на душе делалось, понять было нелегко… Раз офицеры громко своих мыслей не высказывали, то солдаты – тем более, в особенности начальству.
Все-таки после этих разговоров Мизинову стало намного легче. Как-то неуловимо ощущалось, что, несмотря на три года войны, усталость, четыре раза переменившийся состав и огромную нехватку офицеров, – несмотря на все это, существует еще чувство плеча, взаимной связи, доверия, боевого товарищества, этой основы всякого хорошего войска.
«Может, и на донышке, но есть еще порох в пороховницах, – мелькнуло у Мизинова. – Живучие, хорошие, старые полки… Есть у них какой-то „грибок“, который ничем не вытравишь. И нам бы только один успех! И тогда опять все
